Режи Дескотт - Корпус 38 Страница 16

— А социальное обеспечение?

— Скажешь тоже! Деньги плачу я. Не смотри на меня так. Это не делает меня лучше.

Когда они вышли, солнечные лучи освещали только скалу в зоопарке Венсенского леса. Мюллер смотрел на каменную глыбу, слушая, как затихает рев двухцилиндрового двигателя мотоцикла.

Глава 10

— Ваша репутация вас опережает, — говорит Главный комиссар Сюзанне, вставая, чтобы поздороваться. — Добро пожаловать, — продолжает он, разглядывая ее дорогие кроссовки.

Сюзанна перехватывает его взгляд. Вместо ответа она рассеянно улыбается, ее пораженный взгляд мечется по комнате, не зная, на чем остановиться. Стены покрыты газетными вырезками о происшествиях, групповыми и выпускными фотографиями, снимками сцен преступлений, дипломами и грамотами. Имеется также и мишень с силуэтом, в углу к стене прислонены вёсла, на гвозде висят боксерские перчатки, на этажерке расставлены матрешки с лицами разных президентов бывшего СССР, портреты Рембо[20] и Пушкина. Не забыт и великолепный самовар, позади которого прячутся две бутылки «Джека Дэниэлса». Позади письменного стола под окном маленький диван, на нем валяется вчетверо сложенный плед.

В уме психиатра всплывает одна фраза Жерара де Нерваля:[21]«В Вене было холодно накануне Дня святого Сильвестра, и мне было очень хорошо в будуаре Пандоры».

— Вы позволите? — говорит она, приближаясь к мишени, покрытой множеством дырок — в силуэте, впрочем, ни одной. Да, при такой стрельбе лучше всего сразу падать на землю.

Затем, оборачиваясь к нему, еще раз оглядев всю комнату:

— Вам, по крайней мере, нечего скрывать.

— Мои коллеги полицейские называют мой кабинет дачей. Все любят сюда приходить длинными зимними вечерами. А еще это сбивает с толку преступников. Так им легче даются признания, — говорит он, улыбаясь, и Сюзанна не понимает, шутит он или нет. — Но расскажите, что случилось, — продолжает комиссар. — Вы очень нервничали утром, когда звонили, и как только вошли, мне сразу показалось, что вы напряжены. Чаю?

— В такую жару — чай?

— В такую жару, как и в холод зимой, чай — самое приятное. В это время дня я пью чай с бурбоном.

— Тогда я тоже выпью.

Она не видит, как Жозеф Стейнер бросает на нее веселый взгляд из-под полуприкрытых век.

Он поднимается, идет к самовару; она тем временем его рассматривает. Таким она его и помнит: широкие плечи, рост и грудная клетка гребца, хотя весла уже многие годы не касались воды; боксерский нос. Комиссар смахивает на Роберта Митчема[22] — такой же тип лица, спутанная шевелюра, слегка опущенные веки подчеркивают несколько разочарованный вид.

— Спасибо, — говорит Сюзанна, когда он протягивает ей бурбон в чашке санкт-петербургского фарфора. — Я ожидала другого приема, — говорит она, отпив. — Эксперты-психиатры обычно не пользуются симпатией полиции.

— Вы так считаете? Вы говорите так, потому что эксперты-психиатры заставляют освобождать преступников, которых мы с таким трудом поймали? Вы чудачка, право… У нас почти одно и то же дело. Во всяком случае, смежные профессии. Преступность и преступление могут проявляться как безумие. А безумие порой есть форма рассудка. Мы оба стараемся обуздать Зверя. Итак, ваша точка зрения меня очень интересует. За вас. — И он поднимает чашку.

Весьма чудной полицейский. Сюзанна улыбается.

Снимки, сделанные со вспышкой, довольно точно передают то, что было открыто два дня назад. Черно-белое изображение, пусть прошедшее через объектив, далекое от места происшествия, все равно достаточно реально. На него едва можно смотреть.

Есть снимки общего вида зала, стеклянные стены аквариумов, отражение вспышки, зажженная пасхальная свеча и нечто ужасное на земле. На других снимках это нечто — очевидный крест из конечностей и обезглавленный женский торс в корсете из внутренностей. Каждый раз эта «инсталляция» снята под другим углом.

Склонившись над столом, доктор Ломан просматривает снимки, с ужасом наблюдая, как материализуются фантазии ее бывшего пациента. Она содрогается при мысли, что он приходил к ее дому и ждал ее.

Сюзанна снова вспоминает фразу Манжина: «Он посылает нам большой привет». Завороженной, ей вновь чудится голос Данте — пациент делится своими галлюцинациями. Негромкий, монотонный голос, методичный и простой рассказ, без аффектации, которая могла бы заставить сомневаться в его серьезности и в жестокости, которую он носил в себе.

— Поэтому у меня ужасное впечатление, что он перешел к действию, — заканчивает она бесцветным голосом. — И все это, по-видимому, доказывает, что меня блестяще ввели в заблуждение. Чудовищная ошибка, из-за которой оборвалась жизнь этой несчастной. О боже мой! — Сюзанна не смогла подавить рыдание.

— Ввели в заблуждение? — переспрашивает Стейнер, протягивая ей носовой платок. — Этот Данте, как вы его называете, — вы же не могли его всю жизнь охранять. Он ушел, отбыв срок в тюрьме.

— Что? — говорит она, словно выходя из транса. — Я говорю про ошибку в диагнозе. При вынесении приговора эксперт признал его психопатом. В ОТБ, после полутора лет наблюдения, мы диагностировали его как шизофреника. И это многое меняет. Если первое — он отвечает за свои действия, если второе — наоборот. Но вы это наверняка знаете… Мы считали его стабильным. И вот что я вижу: мрачный ритуал, типичный для психопата. Понимаете, это удовлетворяет его нарциссические желания, особенно бессознательные.

— То есть?

— Эта сцена создает ему ощущение, будто он сделал нечто значительное, запечатлел свое могущество. Психопатия — это форма эгоцентризма, толкающая на крайности. И непомерному эго психопата льстят такие мизансцены.

— Я вас не совсем понимаю. Зло совершено. Какая разница, как именно оно совершено?

Сюзанна закрывает глаза и глубоко вздыхает:

— Комиссар, даже если больны оба, шизофреник считается больным, а психопат нет. Психопат может симулировать. Данте смог симулировать шизофрению.

— И он описывал вам свои фантазии?

— Почему нет? Все не так просто. Если на наших глазах Данте проявлял себя как психопат, мы тут же замечали. Мы меняли терапию, мы были очень бдительны. Может, не следовало отпускать его так скоро. Между тем, — добавляет она, — мне казалось, будто мной манипулируют. Можно было предотвратить этот ужас. Вы улавливаете разницу?

Присвистнув, он прекращает ее излияние. Пару секунд молчит, затем раздается его голос, тихий, словно он говорит самому себе; взгляд затуманен, сосредоточен на чем-то далеком:

Между тем, как несло меня вниз по теченью,Краснокожие кинулись к бичевщикам,Всех раздев догола, забавлялись мишенью,Пригвоздили их намертво к пестрым столбам.

Я остался один без матросской ватаги.В трюме хлопок промок, и затлело зерно.Казнь окончилась. К настежь распахнутой влагеПонесло меня дальше, — куда, все равно.[23]

— Рембо, — поясняет комиссар, предупреждая ее вопрос. — Первые строчки «Пьяного корабля». По-моему, они близки к безумию, которое в некоторых аспектах соседствует с поэзией. В свое время в Германии помешанным доверяли должность лодочников, создавая таким образом дрейфующие сумасшедшие дома.

Кажется, она не понимает, пытаясь свести все к штампам, которых они уже повидали достаточно.

— Я говорю это и потому, что вы снова стремитесь… У вас свое видение безумия, научно-психиатрическое, конечно, нацеленное на лечение. У меня иное видение, более историческое, более отстраненное, которое, однако, имеет преимущество: оно не драматизирует ситуацию, не слишком сосредоточивается на ошибках в диагнозе, а главное, оценивает происшедшее со стороны.

Затем серьезно, словно возвращаясь к сути дела:

— После вашего звонка я нацелил следствие на вашего парня. Результатов пока нет, но его скоро задержат.

Комиссара прерывает телефонный звонок.

— Стейнер, — говорит он.

Пока он разговаривает, Сюзанне хочется затеряться в лоскутном одеяле сувениров, сплошь покрывающих стены, — от них веет жизнью более полной, более совершенной. Но рубашка с надписью «ПАМЕЛА» производит на нее самое сильное впечатление.

Перед тем как Стейнер вешает трубку, одна фраза — кажется на русском, что подтверждают самовар и матрешки, — выводит Сюзанну из задумчивости: «Я целую тебя, мамочка».

— Вы говорили по-русски?

— Да, немного. Несколько фраз… Расскажите, что нам полезно будет знать о вашем парне.

— В каком роде?

— Ну, я не знаю… Особые приметы, привычки, что-то из его прошлого, о чем он упоминал…