Алма Катсу - Употребитель Страница 18

Когда мы с отцом добрались домой, я подбежала к очагу и встала так близко к огню, что у меня едва волосы не вспыхнули, но все равно дрожь не проходила.

— Не так близко, Ланор, — заботливо проговорила моя мать и помогла мне снять плащ с капюшоном. Она, видимо, боялась, что на него попадет вылетевший из очага уголек. А мне казалось, что я этого заслуживаю. «Пусть я сгорю, как ведьма, — думала я, — за то, что натворила».

Несколько часов спустя мать подошла ко мне, расправила плечи и сказала:

— Я иду к Гилбертам, чтобы помочь… сделать, что положено, с Софией. Думаю, тебе стоит пойти со мной. Пора тебе занять свое место среди женщин в нашем городе и поучиться кое-чему, что от тебя потребуется.

Я успела переодеться в теплую ночную сорочку и выпить кружку горячего сидра с ромом и теперь лежала у огня. Страх притупился, а с ним и желание кричать во всю глотку и признаваться в своем злодеянии, но я понимала: как только я снова увижу мертвое тело Софии, у меня может начаться истерика — на глазах у остальных горожанок.

Я приподнялась и пробормотала:

— Не могу… Мне нехорошо. Я все еще не согрелась.

Мать села рядом, приложила ладонь к моему лбу, потрогала шею.

— Ну, может быть, у тебя жар. — Она посмотрела на меня внимательно и недоверчиво, а потом встала и набросила на плечи теплый плащ. — Ладно, на этот раз, учитывая то, что тебе довелось пережить…

Мать умолкла, еще раз бросила взгляд на меня. Похоже, ее что-то смущало, но она молча выскользнула за дверь.

Позже она рассказала мне о том, что происходило в доме пастора, как женщины приготовили тело Софии к погребению. Сначала тело положили у огня, чтобы оно оттаяло. Потом рот и нос Софии очистили от тины и вычесали грязь из волос. Мать рассказывала о том, что на коже у Софии было множество маленьких красных царапинок в тех местах, где тело задевало о подводные камни. Ее обрядили в самое красивое платье — бледно-желтое, почти цвета слоновой кости. София сама украсила это платье вышивкой. Кое-где пришлось заколоть ткань булавками. Мать не сказала ни слова о том, что с телом Софии что-нибудь было не так, не упомянула о том, что у нее слегка увеличен живот. Если кто-то и заметил что-то, наверняка это приписали тому, что тело раздулось в реке — ведь бедняжка наглоталась воды. Затем тело Софии накрыли льняным полотном и уложили в простой дощатый гроб, который двое мужчин уложили в повозку и отвезли в дом Иеремии, где гроб должен был стоять до похорон.

Мать спокойно описывала состояние тела Софии, а у меня было такое чувство, словно в меня забивают гвозди. Меня будто бы пытали, вынуждая сознаться в злодействе. Я с трудом сохраняла рассудок и все время, пока мать рассказывала, я плакала, прикрывая глаза рукой. Мать погладила меня по спине, как малого ребенка:

— Ну что ты, что ты, милая Ланор? Почему ты так горюешь о Софии? Конечно, это большое горе — ведь она была нашей соседкой, но я думала, что ты с ней даже толком не знакома…

Мать отправила меня наверх, дав мне бурдюк с горячей водой, и принялась отчитывать отца за то, что тот взял меня с собой в лес, на поиски Софии. Я легла на кровать, прижав к себе горячий бурдюк, но мне не стало легче. Я лежала без сна и прислушивалась к ночным звукам. Ветер, шум деревьев, потрескивание угольков в очаге — в любых звуках мне слышалось имя Софии.

Точно так же, как венчание Софии Якобс, ее похороны прошли тускло и уныло. Присутствовали только ее мать с парой сестер и братьев, Иеремия и кое-кто из горожан. День был холодный и пасмурный, вот-вот мог пойти снег. С ночи самоубийства Софии снег шел каждый день.

Мы стояли на холме, откуда открывался вид на кладбище — я и Джонатан. Мы смотрели, как те, кто провожал Софию в последний путь, встали вокруг темной могилы. Могилу каким-то образом удалось вырыть, хотя земля уже начала замерзать. «Не ее ли отец, Тоби, — гадала я, — вырыл могилу?» Люди — черные пятнышки на белом снегу — беспокойно переминались с ноги на ногу, пока пастор Гилберт произносил заупокойную молитву. Я несколько дней подряд плакала, и кожа у меня на лице распухла и натянулась, но сейчас, рядом с Джонатаном, слез у меня не было. Чувство у меня было очень странное. Я словно бы тайком подсматривала за похоронами Софии — я, которой следовало бы упасть на колени перед Иеремией и просить у него прощения, ибо я была настолько же повинна в смерти его жены, как если бы сама столкнула ее в реку.

Рядом со мной молча стоял Джонатан. Наконец пошел снег, и словно бы немного спало напряжение. Крошечные снежинки закружились в холодном воздухе, начали садиться на темное шерстяное пальто Джонатана, на его волосы.

— Не могу поверить, что ее нет, — проговорил он, наверное, в двадцатый раз за утро. — Не могу поверить, что она лишила себя жизни.

Я не могла найти слов. Все, что я сказала бы, прозвучало бы беспомощно и лживо.

— Это я виноват, — хрипло пробормотал Джонатан и поднес руку к лицу.

— Ты не должен винить себя за это, — поспешила я утешить Джонатана теми словами, которые уже несколько дней вновь и вновь говорила самой себе, пока металась по постели в лихорадочном жару. — Ты знаешь: она всегда была несчастна, с детства. Кто знает, какие невеселые мысли ее терзали, и давно ли? Эти мысли и довели ее до самоубийства. Ты тут ни при чем.

Джонатан сделал два шага вперед. Казалось, ему хочется оказаться внизу, на кладбище.

— Не могу поверить, что она вынашивала такие мысли, Ланни. Она была счастлива — со мной. Никак в голове не укладывается, что та София, которую знал я, боролась с желанием покончить с собой.

— Никто никогда не узнает, что произошло. Быть может, она повздорила с Иеремией… быть может, после вашей последней встречи…

Джонатан крепко зажмурился.

— Если что и могло ее огорчить, так это мое настроение, когда она рассказала мне о ребенке. В этом не может быть никаких сомнений. Вот почему я виню себя, Ланни, — я виню себя за то, как необдуманно себя повел, услышав эту весть. Ты говорила… — Джонатан вдруг поднял голову и посмотрел на меня, — ты говорила, что, быть может, придумаешь, как отговорить ее рожать ребенка. Ланни, я молю Бога о том, что ты не приходила к Софии ни с чем таким…

Я вздрогнула и отпрянула назад. В последние дни, сражаясь с чувством вины, ядовитым, как болезнь, я часто думала о том, чтобы рассказать Джонатану все. Я должна была кому-то рассказать, потому что с такой тайной тело человека способно совладать, только причинив огромный, неизлечимый вред душе. И уж если кто-то мог меня понять, так это Джонатан. В конце концов, я сделала это ради него. Он пришел ко мне за помощью, и я сделала то, что было нужно. И теперь мне было нужно, чтобы меня простили за то, что я сотворила. Ведь он просто обязан был меня простить, правда?

Но он испытующе смотрел на меня своими темными, бездонными глазами, и я поняла: я не могу ничего сказать ему. По крайней мере — сейчас, когда он так глубоко и сильно переживал и мог поддаться эмоциям. «Нет-нет, — решила я, — сейчас он ничего не поймет».

— Что? Нет, я к ней и не думала ходить ни с какими предложениями. Да и разве я пошла бы к Софии одна? — солгала я.

Я не собиралась лгать Джонатану, но он меня поистине изумил. Его догадка меткой стрелой угодила в цель. «Настанет день, и я ему все расскажу», — решила я.

Джонатан начал вертеть в руках шляпу-треуголку:

— Как думаешь… мне стоит сказать Иеремии правду?

Я бросилась к Джонатану и обхватила его плечи:

— Что ты! Это будет просто ужасно. Ты навредишь и себе, и бедняжке Софии. Что хорошего будет, если ты обо всем поведаешь Иеремии теперь? Разве что ты совесть свою очистишь? Но добьешься ты только одного: Иеремия возненавидит свою покойную супругу. Пусть он похоронит Софию, считая ее хорошей женой, которая относилась к нему с подобающим почтением.

Джонатан посмотрел на мои маленькие руки, лежащие у него на плечах. Теперь, когда мы уже не были детьми, мы не так часто прикасались друг к другу. Вдруг он посмотрел мне в глаза с такой тоской, что я не выдержала. Я прижалась к его груди и притянула его к себе. Я думала только о том, что Джонатана нужно утешить женской лаской, хотя я не была Софией. Не буду лгать: для меня самой было большим утешением прижиматься к его сильному, теплому телу, а сама я не имела никакого права его утешать. Прикасаясь к нему, я едва не плакала от счастья. Я прижималась к Джонатану и воображала, что он простил меня за мой ужасный грех перед Софией — но он, конечно же, ничего об этом не знал.

Прижавшись щекой к его груди, я слышала, как под слоями шерсти и льна бьется его сердце. Я вдыхала его запах. Мне не хотелось отрываться от Джонатана, но я почувствовала, что он смотрит на меня сверху вниз, и я подняла голову. Я была готова к тому, что он заговорит о своей любви к Софии. Я решила: если так и будет, если он сейчас назовет ее имя, я расскажу ему о том, что натворила. Но Джонатан ничего не сказал. Он приблизил свои губы к моим губам и поцеловал меня.