Кирилл Партыка - Час, когда придет Зуев Страница 19

И он таки навестил ее. Зачем он поперся, он не мог объяснить. Он не собирался таким образом спасать чистоту своей трудовой биографии, на которую ему было тогда плевать. И не ради Любочки готовился принести себя в жертву. Независимо от решения Евгении Петровны, на пионервожатой в этой гнилой дыре было поставлено клеймо. Его вела и толкала тогда какая-то садо-мазохистская злоба. «Вы за школьную мораль и педагогическую этику? Даже если ваши детишки и их наставники за школьным порогом дружно ныряют головой в дерьмо? Ну так вот вам мораль и этика!» Все прошло почти так, как и предполагал Лобанов. Он был взвинчен и, чтобы скрыть это, после десятка бессмысленных фраз и двух рюмок коньяка грубо сгреб Евгению Петровну, вскинул ее тяжелое, немолодое тело на руки и понес к дивану.

Она сперва казалась мертвой, но потом, словно очнувшись от долгой комы, стала оживать и вскоре с бесстыдными криками раз за разом грузновато взмывала к вершине блистающего пика.

В перерывах Лобанова, лежащего в полуотключке, вдруг словно окатывало расплавленной смолой. Ему делалось тошно и гадко, но вовсе не от того, что Евгения Петровна была старой и никудышной партнершей. Он вскакивал, наливал коньяку себе и ей, а потом набрасывался с дикими ласками.

Они говорили о чем-то, но позже Сергей не мог или не хотел вспомнить — о чем.

Сказать по правде, он просто прятался от жгучего стыда, который грозили всколыхнуть эти воспоминания.

Под утро она со стоном оттолкнула его и выпроводила вон, не зажигая света. В общежитии Лобанов попросил у соседей взаймы бутылку водки, напился и не пошел на работу.

На следующий день, когда он все же явился, выяснилось, что директорша сказала коллегам, будто он болен..

Никаких заметных изменений в отношениях директора школы и молодого специалиста не произошло. Однако и этот эпизод жизни Лобанова каким-то чудом не остался тайной для окружающих. Спустя неделю все еще бюллетенившая Любочка, оставив записку с упреком неверному возлюбленному и проклятиями в адрес «старой гадины», попыталась выпить уксусную кислоту, правда неудачно, так что обожгла себе лишь гортань. Ее разгневанный и хмельной отец явился в школу, когда Лобанова там не было, устроил безобразный скандал, грозил разнести «это блядское гнездо», остерегаясь, впрочем, впрямую адресоваться к директорше и сконцентрировав все негодование на отсутствовавшем Сергее.

Педсовет сперва отложили, а потом он и вовсе не состоялся, инцидент как-то рассосался и заглох сам собой, хоть поселковые сплетницы еще некоторое время обкатывали его на языках. Все это не мешало, кажется, Евгении Петровне смотреть в глаза школьникам и считать себя педагогом, а если как-то и мешало, она об этом никому не рассказывала.

Любочка наконец выписалась из больницы, уволилась по собственному желанию и уехала к родственникам, не повидавшись с Сергеем. Говорили, что после отравления у нее пропал голос. Адреса ее Лобанову узнать было негде. Отец Любы больше не буянил, но как-то навестил Сергея в общежитии и добром попросил оставить дочь в покое, присовокупив на прощанье, что иначе подкараулит «зятька» в темном углу и пристрелит как собаку.

Затосковав, Лобанов пару раз пьяный забредал ночью к Евгении Петровне. Она принимала его, хоть в таком виде стоило гнать в шею, и он с неистовой неистощимостью молодости и бессмысленным ожесточением доводил ее до полуобморочного состояния, а под утро уходил, воровато озираясь. Но днем, в школе, все оставалось по-прежнему.

Федя Косенок учился из рук вон плохо, и однажды, споткнувшись о его фамилию в журнале, Лобанов подумал, что ведь, в сущности, именно этот тупой ублюдок изгадил ему жизнь. Сын алкашей, сам уже не понаслышке знающий вкус вина, безнадзорный, болтающийся черт знает где в самое неподходящее время, он своим блудливым взглядом проник в их с Любочкой тайну и, поспешив раскрыть свой поганый рот, заставил Лобанова самого изваляться в дерьме.

Сергей вызвал Федю к доске и через пару минут с тайным наслаждением влепил ему совершенно заслуженную «пару». С этого момента и до конца дня настроение молодого специалиста заметно улучшилось.

Лобанов сам не заметил, как у него вошло в привычку время от времени, в моменты наибольшей хандры, дергать Федю «на лобное место» и уничтожать его простыми вопросами в пределах программного минимума. Это не вызывало угрызений совести, так как Сергей не строил своему врагу никаких ловушек. Формально Лобанова не смог бы ни в чем упрекнуть самый придирчивый методист. Хитрость заключалась в том, что раньше он вел балбеса по курсу науки, как слепца через автомагистраль, а теперь взял и отнял поддерживающую руку. Но это не казалось Сергею Николаевичу несправедливым.

Федя свои падения переносил легко, после каждого вопроса выкатывал глаза и кроил испуганную рожу, а получив очередной «неуд», возвращался на место с ужимками и лучезарной улыбкой, гримасничая и подмигивая веселящемуся классу. Постепенно «выступления» Косенка у доски начали превращаться в увлекательное шоу, которое, похоже, доставляло удовольствие и зрителям, и участникам. Злость Сергея улеглась, и он рисовал в журнале крутогрудые двойки бездумно и весело.

Опомнился он только перед родительским собранием, когда простецки-громогласная завуч, просмотрев классные журналы, набросилась на него:

— Это у тебя что такое, Сергей Николаевич, творится? Это вы Косенка на второй год оставлять собрались? И молчит, как будто так и надо! За успеваемость, интересно, кто отвечает? Этому вас в институте учили?

Глянув в журнал, Лобанов сообразил, что успел навтыкать паскудному Федору больше десятка «двоек» и «колов». Почесав затылок, он пообещал распалившейся завучихе заняться с Косенком индивидуально.

На собрании пропахший наземом совхозный скотник, Федин отец, здоровенный, угрюмый, с сизоватым носом, сидел молча, едва умещаясь за партой и бодливо склонив лысоватую голову. Сергею не понравилось, как он, выслушав обвинительную речь завуча, повел этой самой головой наподобие белогвардейского штабс-капитана из фильмов, хотя никакой воротник френча не сдавливал ему шею.

На следующий день Федя в школу не пришел и далее отсутствовал всю неделю. По поселку прошел слух, что родитель Феди, вернувшись со школьного судилища, так отделал непутевого отпрыска, что тот три дня отлеживался на сеновале, а слегка очухавшись, подался в бега.

Новость неприятно уколола Лобанова. Нельзя было не признать, что первопричиной происшествия явились его неуместные забавы на уроках. По прочим предметам Федор имел хоть и призрачные, но тройки. Помучившись угрызениями совести, Сергей решил отправиться на поиски беглого двоечника, но какие-то неотложные дела этому помешали.

А спустя еще несколько дней, задержавшись в школе допоздна и сидя в пустой учительской, Лобанов услышал за окном, где-то в отдалении, пронзительный собачий визг. Визг не утихал, переходя от рыданий к свистящему писку, вспарывал вечернюю деревенскую тишину и выворачивал душу. Оттолкнув бумаги, Сергей поднялся и направился во двор. Когда он сбежал по ступенькам крыльца, страдающий собачий голос смолк, но уже стало ясно, откуда он раздавался. Торопливо обогнув деревянный периметр помойки, Лобанов пробрался тесным проходом между сараями и в последнем отсвете сумерек увидел, что на замусоренном пустырьке, охваченном глухим забором, мелькнули низкорослые тени. До него донеслись приглушенные возгласы: «атас!» и «говорил тебе, не надо…» Две-три тени махнули через забор, но последняя, сгорбленная, с удлиненной каким-то орудием рукой, осталась на месте.

Сделав несколько шагов, Лобанов словно споткнулся. Он услышал непонятные шаркающие звуки и, приглядевшись, увидел небольшое, продолговатое, явно живое тело, которое, ритмично изгибаясь, елозило по земле и, крутясь на одном месте, производило то самое шарканье.

Лобанов узнал сгорбленную фигуру. Федя Косенок стоял над нелепо дергающимся существом, сжимая в правой руке топор. Теперь Лобанов отчетливо понял, что шаркающее и вертящееся — это средних размеров лохматая дворняга, у которой отрублены передние лапы. Задние лапы животного двигались так, будто оно во всю мочь скакало от места казни. Но собака уже никуда скакать не могла. Потеряв голос от болевого шока, она билась в агонии, развозя вокруг себя темное, бесформенное пятно.

Сергей метнулся вперед, одним махом вырвал из рук пацана топор. Федька не собирался бежать, но после такой стремительной атаки попятился. Лобанов сгреб его за ворот поношенной курточки. Федька неожиданно крутанулся, больно прищемил Лобанову пальцы захлестнувшимся воротником, вырвался, отскочил на несколько метров, но не бросился наутек, а ощеренным крысенком рыпнулся навстречу педагогу: — Козел! Не лезь, а то кишки выпущу!

Лобанов на мгновение опешил и тут же почувствовал донесшийся от пацана запах винного перегара.