Жак Экспер - Гортензия Страница 2

Незнакомка повторила извинение, улыбнувшись дружеской, такой славной улыбкой:

– Простите, мадам! У вас все в порядке?

Я была не в силах выговорить ни слова. Так и стояла – молча, неподвижно, и не сводила с нее напряженного взгляда, пока она приближалась, протягивая зонтик.

– К счастью, вроде бы не сломался, – произнесла она, а потом подняла на меня взгляд, встревоженная моей немотой: – Я вас не ударила? С вами ведь все хорошо?

– Да, да, – только и удалось мне выговорить.

– Раз так, я, пожалуй, пойду? – спросила она, поправляя плащ, и стала удаляться.

Что я могла сказать? Мне, мол, известно, кто она? Или что я ее узнала? Что вне всякого, даже самого мизерного, сомнения эта молодая женщина – моя дочь? Ребенок, похищенный у меня двадцать два года назад…

Тогда Гортензии было два года и десять месяцев. Совсем скоро должно было исполниться три.

Я продолжала стоять в оцепенении, словно находилась под гипнозом, и смотреть ей вслед, пока мокрая от дождя белокурая головка не исчезла за углом улицы Трюден.

Только теперь я осознала, что не должна просто так дать ей уйти, я не могла потерять ее снова.

И тогда я побежала в надежде ее догнать. Гортензия все узнает!

На улице Мучеников я попыталась разглядеть ее в беспорядочной толпе людей, разбегавшихся кто куда в поисках укрытия. Мне самой дождь был нипочем, я его попросту не замечала. Наконец я увидела ее на углу Наваринской улицы и еле сдержалась, чтобы не закричать – громко, изо всех сил:

– Гортензия!

Показания г-на Сержа Делаланда,

родившегося 8 февраля 1971 г.,

представителя страхового агентства в Витре,

35506, 27 июня 2015 г. Выписка из протокола.

[…] София была старше меня на семь лет. У меня сохранились воспоминания о ней как о заботливой сестре, любившей со мной заниматься, ведь я был, так сказать, последышем в семье. Жизнерадостная, доброжелательная, но, увы, вряд ли хорошенькая, да к тому же еще и толстушка. Похоже, с годами она стала комплексовать на этой почве и по мере взросления окончательно замкнулась. Сделалась молчаливой, угрюмой, а нередко и агрессивной. Подруг у Софии было мало, в школе над ней посмеивались, так что дом был ее единственным убежищем, хотя в ту пору она часто конфликтовала с нашей матерью. […] Жить с ней было мукой, и, мне кажется, после ее отъезда на учебу в Ренн все вздохнули с облегчением. Позже она совсем перебралась в Париж, и с тех пор мы виделись очень редко. […]

С рождением дочери София полностью изменилась. Она снова сблизилась с семьей. Как же гордилась сестра, что стала матерью! Казалось, будто она сама не верила своему счастью. София утверждала, что ей не было дела до того, что отец девочки их оставил – ее и маленькую Гортензию. Она жила только дочерью. В любви Софии было что-то чрезмерное, однако видеть ее счастливой доставляло всем нам удовольствие. Больше, пожалуй, было просто невозможно любить своего ребенка. Баловала она дочку страшно, проводила с ней все свободное время. Воистину Гортензия стала смыслом ее жизни.

Да и малышка была просто восхитительна: улыбчивая, веселенькая. Вся семья ее обожала. Родители сходили по ней с ума, и я помню, как они сражались с Софией за право время от времени брать ее к себе. […]

Когда сестра потеряла Гортензию, для всех нас это стало большим потрясением. Мы как могли старались поддерживать сестру. Но мало-помалу она совершенно от нас отдалилась. София отвергала наше участие, и невозможно было понять почему. Мать довольно долго пыталась ее подбадривать, урезонивать, что ли, но все впустую. Сопротивление дочери приводило ее в отчаяние, и отец всегда говорил, что именно уход Софии из семьи свел мать в могилу. […]

Что касается меня, то я уже много лет не встречался с сестрой и не имею о ней никаких новостей. […]

2

София

Я только что уложила Гортензию. Пройдет меньше двух месяцев, и моей дочери исполнится три года. С каким же нетерпением мы обе этого ждали, и я – даже больше, чем она. Каждый вечер мы вместе считали дни: их оставалось всего пятьдесят семь.

Трехлетний юбилей обещал подарить нам столько радости, был таким прекрасным поводом преподнести ей подарки. С самого ее появления на свет я праздновала день рождения Гортензии дважды в году – каждые полгода. Понимаю, это может показаться неоправданным и чрезмерным, но мне так хотелось показать дочурке, как сильно я ее люблю!

Как обычно, мы должны были встретить этот день вдвоем, только вдвоем. Да и кто был нам нужен, чтобы почувствовать себя счастливыми, испив каждую капельку этого чудесного дня?

Никто.

Конечно, и на этот раз я собиралась одарить ее, как фея. Подарки заготовлены были давно: иллюстрированные альбомы, выбранные среди изданий «Школы досуга»[4], милая цветастая блузочка и нарядный розовый ободок, который так подошел бы к вьющимся белокурым волосам моей уже кокетливой крошки. Но главный подарок был куплен вчера. Прежде чем забрать дочку из яслей, я зашла в магазин и приобрела для нее новую куклу, «гавайскую принцессу», – уже пятую по счету Барби, которой было суждено присоединиться к остальным, выстроившимся на полке над ее кроваткой. Каждый день перед сном мы вместе выбирали одну из них, счастливицу, которой предстояло провести ночь с ее хозяйкой и плюшевым медвежонком.

Помню, что вначале я засомневалась, а стоило ли ее покупать? Истинная дочь своих родителей- учителей, передавших мне левацкие убеждения, смела ли я заражать мою девочку пагубным духом приобретательства? Но в итоге я сдалась, это я-то, без конца твердившая, что на свете полно других кукол, помимо Барби! В попытке отвратить от них дочку я показывала ей замечательных резиновых голышей, деревянные игрушки, пазлы – все, что, на мой взгляд, больше подходило для ее возраста. Но в Гортензии уже проявлялся характер. Малышке было чуть больше года, но она уже бойко щебетала, была такой веселой… Ее глаза загорались каждый раз, когда она видела Барби в витринах магазинов игрушек, и у меня не хватало мужества ей отказать. Вот, представьте, какой я была мамашей: в один прекрасный день я купила ей сразу двух Барби! Просто из удовольствия доставить радость.

Совсем как моей дочке, мне очень хотелось, когда я была маленькой, заполучить одну из этих невероятно прекрасных куколок-моделей. Но родители оставались непреклонными. «Только не это американское дерьмо», – прозвучал приговор отца. И в детстве я так и не стала обладательницей Барби. Может, потому я и решила наверстать упущенное вместе с моей Гортензией. Вспомнилось, какой это был восторг, когда она обнаружила на своей кроватке Барби-принцессу. Она все повторяла: «Спасибо, милая мама!» и еще – «Я тебя люблю, люблю, люблю», пока вынимала ее из коробки.

За два месяца я распланировала наш праздник по минутам и даже взяла один день в счет отпуска. Подарки Гортензия увидит утром, как только проснется. Малышка откроет их один за другим, закончив Барби. Потом она захочет поиграть с новой куклой, ее одеждой и кабриолетом, входившими в комплект. Затем мы отправимся в «Макдоналдс» на бульваре, а когда вернемся, задуем три свечки на превосходном воздушном торте с клубникой. А в час послеобеденного отдыха я почитаю дочке одну из подаренных книжек, чтобы ей лучше спалось.

Стрелки на больших кухонных часах приближались к десяти вечера. Отлично помню, как я снова проверила по почтовому календарю[5] число дней, отделявших нас от торжества. На этот раз мои подсчеты были предельно точны: ровно пятьдесят семь дней и три часа.

К несчастью, всему этому не суждено было сбыться… И купленная заранее «гавайская» Барби так и осталась в коробке. И по сей день, двадцать два года спустя, она по-прежнему там. Коробку я не открыла.

Прежде чем снова взяться за книгу («Утраченные иллюзии» Бальзака, можно ли забыть?), я пошла проверить, уснула ли дочка. Во сне она взяла в ротик лапу медвежонка, выбрав ему в пару, перед тем как лечь, Барби-наездницу. Погладив белокурые волосы и поцеловав ее в щечку, я уже собиралась выйти, тихонько притворив за собой дверь, но тут взгляд мой опять, как это случалось почти каждый вечер, задержался на вставленной в рамку вышивке, висевшей над кроваткой, – выполненный крестиком орнамент из букв, образующих ее прелестное имя. Я собственноручно вышила его ко дню рождения дочери, когда ей исполнился год, потратив на это больше месяца.

Когда я, успокоенная и умиротворенная, вернулась к книге, раздался короткий стук во входную дверь. Обув тапочки и поправив халат, я пошла открывать.

До сих пор не могу понять, как я могла совершить такую ошибку? Роковую ошибку. Почему не посмотрела в глазок, не спросила, кто бы это мог быть в столь поздний час?

Прими я эти простые меры предосторожности, ничего бы не случилось. Я велела бы ему убраться прочь, пригрозила, что вызову полицию, и, возможно, он бы не осмелился. Но я открыла – непростительно, бездумно, и дальше все произошло так быстро, что я уже ничего не могла сделать.