Жак Экспер - Гортензия Страница 3

Прими я эти простые меры предосторожности, ничего бы не случилось. Я велела бы ему убраться прочь, пригрозила, что вызову полицию, и, возможно, он бы не осмелился. Но я открыла – непростительно, бездумно, и дальше все произошло так быстро, что я уже ничего не могла сделать.

На лестничной площадке стояла кромешная тьма. Когда я его увидела в проеме двери, было уже слишком поздно. Я хотела захлопнуть дверь, но он оттолкнул меня с такой силой, что рамка с фотографией Гортензии, висевшая в прихожей, упала на пол, больно оцарапав мне ногу. Пока я боролась, пытаясь не пустить его в квартиру, я поскользнулась и упала, так что осколки вонзились мне в икру и стопу правой ноги.

В больницу – с момента нападения прошло довольно много времени – я попала в почти невменяемом состоянии. Мне сделали укол, наверное, что-то успокоительное. Не разрешив, чтобы мне зашили раны на ноге, я хотела их оставить открытыми – пусть болят так же нестерпимо, как моя душа, пусть будут свидетельством его чудовищной жестокости! И теперь, двадцать два года спустя, эти стигматы еще различимы. Со временем я перестала их замечать, но часто машинально поглаживала пальцем эти небольшие вздутия омертвевшей плоти.

Пробивая себе путь в прихожей, он с такой силой меня толкнул, что я ударилась головой о стену. На какое-то время я потеряла сознание, а когда пришла в себя – не знаю, сколько минут или часов прошло с тех пор, – я увидела его прямо перед собой. Нет, не его я увидела первым: прежде я увидела спящую дочурку, которую этот негодяй прижимал к груди. Она спокойно посасывала лапку плюшевого медвежонка; глаза дочери были закрыты, словно происходящее никак ее не касалось.

Я сразу поняла, что он собирался сделать. Захотела крикнуть, но во рту мгновенно оказался кляп. Рванулась, чтобы встать, но почувствовала, что не могу двинуться, примотанная к стулу широкой клейкой лентой. Он издевался надо мной, видя мои тщетные попытки освободиться, и с лица его не сходила улыбка удовлетворения. Потом он проговорил, играя золотистыми локонами Гортензии:

– Смотри на нее, смотри! Сейчас мы исчезнем, и ты больше никогда не увидишь свою дочь. Она даже не будет знать о твоем существовании. Не бойся, я не собираюсь умирать вместе с ней. Напротив, мы будем жить. Ведь Гортензия – и моя дочь тоже. Тебе хотелось иметь ребенка лишь для себя, вычеркнуть меня из ее жизни. Но отныне в жизни Гортензии не будет тебя. Мы уйдем, и ты никогда нас не найдешь, никогда!

Он вышел со спящей Гортензией на руках. В мою память навсегда врезался тихий звук закрывшейся за ними двери.

В тот момент я собрала все силы, и мне удалось опрокинуть стул наземь. Несмотря на боль от впившегося в ногу стекла, я стала бить ею об пол. Каждый новый удар причинял мне невыносимые страдания, из глаз лились слезы, а крики умирали в заткнутом кляпом рту. Вероятно, через несколько минут, которые показались мне вечностью, из квартиры снизу пришли соседи, которые, освободив меня, вызвали полицию. Машинально я взглянула на часы: с того времени, как он проник в квартиру, прошло полчаса. Обессилевшая от боли и тревоги, я снова лишилась чувств.

Полицейским я сказала, что его имя – Сильвен Дюфайе. Этот человек похитил мою дочь.

Сильвен Дюфайе. Он был единственным мужчиной, который что-то значил в моей жизни. Я не была девственницей, когда ему отдалась, но ощущение было именно таким.

Впервые я безумно влюбилась. Каждый раз, когда я об этом размышляла, я не могла понять, как я была способна дойти до такой глупости! Как поверила всему тому вздору, что он городил?

Показания г-на Патрика Лубе,

58 лет, преподавателя,

19 июня 2015 г. Выписка из протокола.

[…] В то время, когда произошло это событие, мы с супругой Мартиной занимали квартиру справа на третьем этаже дома № 42-бис. В настоящее время мы живем в департаменте Валь-де-Марн. […] Было приблизительно 22.30, когда наше внимание привлек шум, доносившийся из квартиры над нами, которая принадлежала мадам Делаланд. […] В доме мы почти с ней не встречались, так как она выходила очень редко. Нам было известно, что мадам Делаланд жила вдвоем с очаровательной дочкой, которой она, судя по всему, очень гордилась. Пару раз мы пытались пригласить ее к себе на чай или пропустить стаканчик, но она всегда отказывалась. В общем, мы считали ее нелюдимой, излишне скромной, хотя и довольно любезной. […]

Итак, мы услышали доносившиеся сверху ритмичные удары, будто кто-то с силой бил ногой в пол. Жена забеспокоилась первой, и мы поднялись посмотреть, что там происходит. Позвонили. Никто не ответил, однако удары не прекращались. Оказалось, что входная дверь не была заперта на ключ. Переступив порог квартиры, мы увидели нашу соседку лежавшей на полу. Мадам Делаланд, привязанная к стулу, из всех сил стучала ногами об пол. Раны на ее ноге кровоточили, да и в прихожей повсюду была кровь. Я до сих пор не могу забыть ее взгляд – уставившийся в одну точку и выражавший нечеловеческое страдание. Как только жена освободила ей рот, она принялась кричать: «Помогите! Дочь, моя дочь!» Эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами, поскольку тогда мы испытали настоящий шок.

Я перерезал скотч кухонным ножом – она была примотана к стулу широкой лентой, порвавшейся в нескольких местах от неудачных попыток освободиться. Она мгновенно вскочила на ноги, очень возбужденная и встревоженная, но отнюдь не утратившая самообладания; она показалась нам скорее… полной решимости. Мадам Делаланд сообщила, что ее дочь Гортензия была похищена, и попросила нас вызвать полицию, что я немедленно же исполнил. Мы попробовали было уложить ее на диван, но она отказалась и продолжала стоять. Нога сильно кровоточила, но это, по-видимому, ее нисколько не заботило – она то и дело выглядывала в окно, намереваясь бежать и преследовать похитителя. Моя жена делала все возможное, чтобы ее успокоить, предлагая ей сесть и ждать полицейских, однако мадам Делаланд ее отпихивала и повторяла, что этот человек – настоящее чудовище, мерзавец, и прочее. Она не переставала кричать «Гортензия! Гортензия!», «Любовь моя, любовь моя!», возмущалась, что полиция долго не едет, называла себя «дурой», «никудышной матерью», и видно было, что она на себя очень сердита. Это все производило довольно странное впечатление, и в итоге мы так и не поняли, что же все-таки произошло. […] Весь этот шум переполошил и остальных жильцов, да иначе и быть не могло. Один из них, по-моему, господин Балан со второго этажа, явился с плюшевым медвежонком. Он объяснил, что подобрал его на лестнице. Мадам Делаланд выхватила у него игрушку, прижала к лицу, вдыхая запах, словно старалась вобрать в себя ее дыхание, а потом произнесла очень спокойно, словно была не в себе: «Бедная моя малышка, она ушла без своего Жеже[6], как теперь она будет без него, совсем одна?» […]

3

София

Будь жизнь справедлива, она не допустила бы того, что наши с ним дороги пересеклись. Уберегла бы меня, и я не прожила бы свою жизнь так, как прожила. Жизнь пустую. Загубленную. В таком случае моя Гортензия никогда бы не родилась, согласна, но разве это не было бы благом?

Нет, жизнь не справедлива. И я – тому доказательство.

Для начала стоит сказать, что Сильвен был невероятно красив. Именно об этом мне до сих пор больнее всего вспоминать. Я могу в мельчайших деталях воспроизвести в памяти его лицо. Не лицо, а само совершенство, с безупречными чертами, при мысли о котором меня начинает душить ненависть. Сильвен был брюнетом с голубыми глазами, высоким и стройным. В этом человеке чувствовалась порода, таился какой-то небрежный соблазн, что особенно подчеркивалось его непринужденной, но стильной манерой одеваться. В день, когда я его увидела впервые, на Сильвене были черные джинсы, черная футболка и куртка того же цвета. Модные тогда кроссовки, небесно-голубые, будто специально подобранные к его глазам, вносили неожиданную цветную нотку в этот мрачноватый ансамбль. И потом его улыбка – открытая и до того неотразимая, что ты кожей чувствуешь – перед тобой отличный парень. Душа-человек, с кем тебя ждут незабываемые моменты. От Сильвена, естественно, не отрывали глаз, не скрывая своих надежд, все девицы в округе. Я-то держалась в сторонке – наблюдала, наслаждаясь спектаклем и спрашивая себя, кому из них удастся в конце концов запустить в него коготки. Навскидку я дала ему двадцать семь. И оказалась права. Сама я была двумя годами моложе.

В отличие от Сильвена, я не была из тех, кто привлекает восхищенные взгляды и собирает возле себя толпу поклонников. Не то чтобы я была некрасивой – по-настоящему некрасивой я стала со временем, просто тогда я была неприметной. Средненькой. Среднего роста – метр шестьдесят один, среднего веса – пятьдесят пять килограммов, из среднего звена на работе – служащая в Министерстве национального образования. В любовных делах я тоже оказалась средней – серьезных отношений у меня ни с кем не было, волнующих и роковых мгновений тоже, все было средним – мгновения, оргазмы с такими же средними мужчинами, как и я.