Мелани Раабе - Западня Страница 2

Мой мир задрожал. Я не понимаю, что происходит, но кровать трясется, книжные полки на стенах раскачиваются из стороны в сторону и наконец рушатся на пол. Падают картины со стен, разбивается стакан, на потолке появляется трещина, сперва как волосок, потом уже с палец толщиной. Рушатся стены с неописуемым грохотом, и все это в тишине, в абсолютной тишине.

Мой мир лежит в руинах. Я сижу на кровати среди груды обломков и остановившимся взглядом смотрю в телевизор. Я – сплошная открытая рана. И запах сырого мяса. Широко разверстая, я зияю. В голове сверкают, пронзая болью, ослепительные молнии. Перед глазами красная пелена, я хватаюсь за сердце, у меня кружится голова, сознание пульсирует, я знаю, что значит это сырое багровое чувство, у меня паническая атака, я задыхаюсь, сейчас случится обморок, хоть бы скорее случился обморок. Этот экран, это лицо, это невыносимо. Хочу отвести взгляд и не могу, словно окаменела. Я не хочу больше смотреть, но должна – не могу ничего другого, взгляд направлен на экран телевизора, даже не могу посмотреть в сторону, не могу, глаза широко раскрыты, и я пристально смотрю на него, на монстра из моих снов, и пытаюсь проснуться, пытаюсь наконец проснуться.

Умереть и сразу проснуться, как это было всегда, когда я смотрела прямо в лицо монстру в своих снах.

Но я уже давно не сплю.

Наутро выкарабкиваюсь из-под обломков и пытаюсь по кусочкам собрать себя заново.

Меня зовут Линда Конраде. Я писательница. Заставляю себя писать по книге в год. Книги мои очень успешны. Я богата. Или точнее: у меня есть деньги.

Мне 38 лет. И я больна. В СМИ пишут о таинственной болезни, которая не позволяет мне свободно передвигаться. Уже больше десяти лет я не выхожу из дома.

У меня есть семья. Или точнее: у меня есть родители. Своих родителей я не видела уже много лет. Они ко мне не приезжают. А я к ним поехать не могу. Изредка мы перезваниваемся.

Есть нечто, о чем я не очень люблю думать. И в то же время не могу не думать. Это связано с моей сестрой. И так – уже очень давно. Я любила сестру. Мою сестру звали Анна. Она мертва. Она была младше меня на три года. Она умерла двенадцать лет назад. Она не просто умерла. Мою сестру убили. Двенадцать лет назад мою сестру убили, и это я ее нашла. И это я видела убегающего убийцу. И это я видела лицо убийцы. Убийца – мужчина. Он обернулся, посмотрел на меня и убежал. Я не знаю, почему он убежал. Я не знаю, почему он не набросился на меня. Я знаю только, что моя сестра мертва, а я – нет.

Моя психиатресса описывает меня как человека, «травмированного в высшей степени».

Такова моя жизнь, такова я. И думать об этом мне не хочется.

Я прихожу в себя, сажусь на кровати, опускаю ноги на пол, встаю. На самом деле я только собиралась проделать все это, а в действительности даже не пошевелилась. Может, меня парализовало? Не чувствую ни рук, ни ног. Пытаюсь еще раз, но, похоже, слабые сигналы мозга не доходят до конечностей. С другой стороны, может, ничего страшного, если я еще чуть-чуть полежу. Сейчас утро, но ведь никто и ничто не ждет меня, кроме моего пустого дома. Еще раз напрягаюсь. В теле какая-то невероятная тяжесть. Еще какое-то время лежу, но не засыпаю. Когда опять смотрю на часы, которые стоят на деревянной тумбочке возле кровати, вижу, что прошло шесть часов. Странно и не очень хорошо. Чем быстрее идет время, тем быстрее настанет ночь, а я боюсь ночи, невзирая на обилие светильников в доме. После многочисленных попыток все-таки собираю себя настолько, чтобы сходить в ванную и спуститься по лестнице на первый этаж. Целая экспедиция на край света. Виляя хвостом, налетел на меня счастливый Буковски. Покормила его, налила воды в миску, выпустила на улицу, пусть поносится. Наблюдая за ним из окна, вдруг подумала, что обычно радуюсь, когда вижу, как он дурачится и скачет по лугу, а вот сейчас – нет. Хоть бы он скорее вернулся, чтобы я смогла опять лечь в кровать. Я свистнула ему – маленькой скачущей точке на опушке леса. Если бы он вдруг не захотел вернуться, я бы ничего не могла поделать. Но он всегда возвращается. Ко мне, в мой маленький мир. Вот и сегодня. Он наскакивает на меня, зовет поиграть, но я не могу. И, обиженный, он сдается.

Мне очень жаль, дружище.

Он сворачивается на своем коврике в кухне и скорбно смотрит на меня. Я отворачиваюсь и иду в спальню. Там снова забираюсь в кровать и чувствую себя слабой, изможденной.

До мрака, до своего ухода, когда я была сильной и жила в реальном мире, я себя так чувствовала в начальной стадии какого-нибудь особенно злостного гриппа. Но сейчас у меня не грипп. Сейчас у меня – депрессия, которая случается всякий раз, стоит подумать об Анне и тех событиях, чего я в нормальном состоянии тщательно избегаю.

Так долго я жила спокойно и все мысли о сестре подавляла в зародыше. И вот сегодня – опять. Так долго, что – казалось бы, но нет – рана не затянулась. Время – плохой лекарь, шарлатан.

Я понимаю, что надо что-то предпринять, пока не поздно, пока еще я окончательно не погрузилась в этот депрессивный водоворот, который затянет меня в полную черноту. Понимаю, надо поговорить с врачом, чтобы он прописал что-нибудь, но не могу набраться духу. Усилие кажется мне невероятно огромным. И потом, не все ли равно? У меня всего лишь депрессия. Я вообще могу просто лежать в постели. Какая разница? Если я не выхожу из дома, почему я должна выходить из спальни? Или вылезать из кровати? Или менять место, на котором сейчас вот лежу? День кончается и ему на смену приходит ночь.

Конечно, можно кому-нибудь позвонить. Например, Норберту. Он приедет. Он не просто мой издатель. Мы друзья. И если бы мышцы лица могли двигаться, я бы улыбнулась при мысли о Норберте. Помню нашу последнюю встречу. Мы сидели на кухне, я сделала спагетти с соусом болоньезе собственного приготовления, и Норберт рассказывал об отпуске на юге Франции, о делах в издательстве, об очередных причудах жены. Норберт чудесный, громкий, жизнерадостный, неиссякаемый источник всяких историй. Он смеется лучше всех в мире. Лучше всех в обоих мирах, если быть совсем точной.

Норберт называет меня своей экстремофилой. Когда он меня так первый раз назвал, пришлось даже погуглить. И я удивилась, насколько он прав. Экстремофилы – это организмы, приспособленные к жизни в экстремальных условиях, они могут переносить воздействие враждебной окружающей среды. Могут жить в страшной жаре или зверском холоде. В полном мраке. В условиях радиации. В кислоте. Или даже, а собственно это Норберт и имел в виду, – в полной изоляции. Экстремофила. Мне нравится это слово, и мне нравится, когда он так меня называет. Получается, будто бы я все это сама устроила. Словно мне нравится вести такой образ жизни. Будто бы у меня есть другой выбор.

А на самом деле весь мой выбор – лежать на левом боку или на правом, на животе или на спине. Прошел день или два. Я вся измучилась, пытаясь ни о чем не думать. Время от времени встаю, подхожу к стеллажу во всю стену спальни, беру пару томов, кладу на кровать, ставлю на автоповтор любимый альбом Билли Холидей и снова забираюсь под одеяло. Слушаю, листаю, читаю, пока не заболят глаза и музыка полностью не расслабит меня, словно горячая ванна. Я уже не могу читать, хочу посмотреть кино, но не решаюсь включить телевизор. Не решаюсь.

Услышав шаги, вздрагиваю. Билли уже не поет, похоже, какое-то время назад с помощью одного из бесчисленных пультов я свела на нет ее печальный голос. Кто там? Среди ночи? Почему собака не лает? Надо бы собраться, взять что-нибудь тяжелое, чтобы обороняться, надо спрятаться, надо что-то сделать, но я продолжаю лежать, затаив дыхание, с широко открытыми глазами. Кто-то стучит в дверь. Молчу.

– Ау! – Совершенно незнакомый голос.

И снова:

– Ау. Вы тут?

Дверь открывается, я пытаюсь закричать, но всего лишь бессильно всхлипываю. Это Шарлотта. Моя помощница. Естественно, я знаю ее голос, просто страх исказил его. Шарлотта навещает меня два раза в неделю, ходит в магазин, относит письма на почту, делает, что надо, по дому. Одна из немногих ниточек, связывающих меня с внешним миром. Она нерешительно остановилась в дверном проеме.

– Все в порядке?

Мысли мои перегруппировались. Сейчас не может быть ночь, потому что здесь Шарлотта. Должно быть, я очень долго пролежала в кровати.

– Извините, что я вот так вошла, но я звонила-звонила, вы не реагировали, я забеспокоилась и сама открыла дверь.

Звонила? Я вспоминаю: был сон, и там был какой-то гул. Я снова видела сон – после всех этих лет!

– Я чуть-чуть нездорова. Задремала и не слышала звонка. Простите.

Мне немного неловко, я даже не попыталась приподняться в кровати, лежу, как лежала. Шарлотта явно взволнована, но вообще она не из тех, кого легко вывести из равновесия. Именно поэтому я ее и наняла. Шарлотта младше меня, ей под тридцать. Она все время подрабатывает – официанткой в разных кафешках, кассиршей в каком-то кинотеатре – все в таком роде. А дважды в неделю приходит ко мне. Мне нравится Шарлотта. Ее коротко стриженные иссиня-черные крашеные волосы, ее остойчивая фигура, пестрые татуировки, сальный юморок, истории о ее маленьком сынишке. Настоящем сатаненке, как она его называет.