Жан-Кристоф Гранже - Конго Реквием Страница 37

– Ты что, вечно чешешь без продыха?

– Мы афррриканцы!

Он схватил бутылку очищенной воды и разом высосал ее до дна. Он казался измотанным, выжатым – и, разумеется, опустошенным.

Подходящий момент, чтобы взять его тепленьким.

– Сальво, у меня есть один вопрос.

– Слушаю, шеф.

– Что у тебя в чемодане?

– Государственная тайна, шеф.

– Нам предстоит отправиться в опасные места, и я хочу знать, с кем или, скорее, с чем я там окажусь.

Желтая Майка бросил на него косой взгляд, словно взвешивал, в какой степени может ему доверять. В результате выдал лукавую улыбку.

– Не бойся, шеф, это наша страховка на всю поездку! – бросил он, запуская руку себе под майку.

Он извлек ключ на цепочке. Заговорщицким жестом, окинув предварительно взглядом все вокруг, открыл замки чемодана. Внутри лежали пачки долларов в пластиковых пакетах для заморозки. Сотенные новенькие купюры, в изобилии. Рядом с этим состоянием – «Иридиум» той же модели, что его собственный, вместе с батарейками и антенной.

– Сколько тут? – спросил оцепеневший Эрван.

– Триста тысяч.

– И что ты делаешь с такой суммой?

– Говори потише, шеф. Я должен ее передать, шеф.

– Кому?

– Тутси.

– Каким?

– Из FLHK.

Эрван прикинул, до какой степени негр морочил ему все это время голову.

– Тем, которые вроде бы в Лонтано?

– Они там и есть, шеф.

– И это им предназначалось оружие?

– Им.

– И они должны перейти реку?

– Они попробуют.

– И ты с ними в контакте?

– Учитывая, что я им везу, лучше бы так.

– У тебя назначена встреча?

– Если Бог поможет.

Сальво был прав: эти деньги служили страховкой, но они же могли обеспечить кучу проблем.

– И у тебя даже оружия нет?

– Это деньги Духа Мертвых. Кто их тронет?

Эрван поймал себя на том, что кивает: не ему пытаться плыть против течения.

– А что это за бабки?

– Тебе лучше не знать, босс.

– Плата за колтан?

– Или за касситерит. Или за золото. Тутси, под ними ж много рудников. Они поставляют в Лубум – я плачу.

В сущности, не мое дело. Эрван вытянулся на мешках и скрестил руки под головой. Вообще-то, чемодан оказался хорошей новостью. С таким товаром он мог быть уверен, что преодолеет последние препятствия и доберется до сестры Хильдегарды.

А вот с возвращением будет сложнее.

Покой героям только снится. Рудники – это день и ночь.

Совы пахали вовсю. Молотки стучали, камень трескался, эхом отдаваясь вдоль штолен, ломая кости горе. И глаз не сомкнуть. Морван ловил себя на том, что сожалеет о своих самых жутких кошмарах.

Вместо снов он просто вспоминал, и это было хуже всего.

Клиника Стенли, март 1971 года.

– Доктор, эти мои галлюцинации… Я больше не могу…

– Опишите мне их.

– Мы же часто о них говорили. Я вам сказал, что…

– Давайте еще раз.

Лежа на ковре, Грегуар с трудом сглотнул и пробормотал:

– Я вижу ее лицо.

– Какое оно?

– Красивое, но… будто распадается. Черты правильные, но плоть пожелтелая и вся в язвах. От худобы проступили скулы и глазные впадины.

– Это все? Что-нибудь еще портит ее красоту?

Вопросы заставляли сосредоточиться на ней – яснее различать ее в глубине собственного сознания.

– Ее череп обрит. Видны бритвенные порезы на коже.

– Кто ее так обрил?

– Я.

Закрыв глаза, Морван начал тяжело дышать. Он подумал о strong and hard punishment, «каре тяжкой и жестокой», в англосаксонских странах в XV–XVI веках: приговоренного душили, заваливая тяжелыми камнями.

– Что еще вы видите?

– Доктор, вы знаете.

– Отвечайте.

Воспоминания плющили ему грудь. Он умрет под этими плитами. Первые годы его детства.

– Свастика.

– Где?

– У нее на лбу.

– Опишите ее.

– Я… я не могу.

Психиатр хранил молчание. Ни щипцов, ни анестезии: роды пройдут в страдании. Морван, двадцати пяти лет, наполовину сумасшедший, никогда не думал, что в Африке найдет… психологическую помощь. На протяжении многих лет он страдал галлюцинациями и приступами ужаса. Черный континент, который сам по себе был бредом в трех измерениях, оказался заодно и лекарством…

Он открыл глаза: на потолке крутился вентилятор, мерно и бесшумно. Роскошь в Конго. Обычно лопасти вращались с жутким скрипом, как если бы сам воздух вопил по мере того, как его кромсали на куски.

– Вы отыскали первопричину этих видений? – настаивал де Пернек.

– Нет никаких причин. Они у меня всегда были, я…

– Но они усиливаются с тех пор, как вы здесь, в Лонтано.

– Не совсем: с тех пор, как я в Африке.

– Значит, это совершенно не связано с вашим расследованием? С этим убийцей, на котором вы зациклились?

– Нет. Я уверен, что нет. Это связано с… этой землей, с народом.

– Что вы хотите сказать?

– Не знаю.

– Вы думали над этим?

– Только об этом и думаю.

Загипнотизированный острыми вращающимися лопастями, он почувствовал себя лучше. Говорить, дышать, говорить, дышать… Он выбрался из каменной ловушки, отдалился от лица, от креста, от бритвенных порезов…

– Думаете, эти приступы опасны?

– Для моего мозга – точно! – попытался он пошутить.

Психиатр встал со своего места. Теперь он нависал над ним.

– Увертки делу не помогут. Это опасно для кого? Для кого?

Камни вернулись. Удушающая жара в комнате. Прерывистое дыхание. И этот голос, витающий в духоте…

– Опасно для кого? – настаивал голос.

– Для нее, – ответил он наконец, с ощущением, что порезал себе рот.

– Кто она?

– Катрин.

– Вы опять ее избили?

– Я не люблю это слово.

– Оно не соответствует действительности?

Камни больше не дробили его грудную клетку, они закупорили горло изнутри.

– Нет, но…

– Но что?

– Когда это случается, я больше не в своем нормальном состоянии.

– А какое свое состояние вы считаете нормальным?

– Когда нет приступа. Передышки, когда я спокоен.

Молчание. Голос размышлял. Нет, наоборот: он давал время поразмыслить ему самому.

– Можете ли вы сказать, что эти приступы – ваша неотъемлемая часть?

– Они – часть сумеречной зоны во мне, больной зоны…

– Вы знаете, что их вызывает?

– Нет.

– Подумайте.

– Представления не имею! Они случаются… и все.

– Но жертва их всегда Катрин.

– На что вы намекаете?

– Можете ли вы сказать, что это ее присутствие вызывает приступы?

Он не мог ответить. Не мог даже подумать над вопросом. Без сомнения, потому, что ответ заключался в вопросе.

– Я ее предупреждал… – пролепетал он. – Я… приказал ей не следовать за мной.

– Вы представляете для нее угрозу?

– Моя сумеречная часть, демон, который во мне…

– Почему вы говорите о демоне?

– Не знаю.

– Вы сказали, что Человек-гвоздь стремится защититься от своих демонов, убивая женщин.

– Я должен убить кого-то, чтобы мне стало лучше?

– У каждого свой катарсис.

Что на самом деле советует ему этот псих? Убить Кати?

– Подумайте над этим, Грегуар. Вы должны найти способ избавиться от своего страха, от гнева.

– Это вы должны меня лечить! И вылечить!

– Нет, Грегуар. Только вы сами можете это сделать.

Морван вскочил. Де Пернек отпрянул в испуге. Полицейский улыбался, весь в поту. В настоящий момент лучшим катарсисом было бы разбить что-нибудь в этом кабинете, обставленном в колониальном стиле, – в первую очередь морду молодого бельгийского врача.

Он шагнул вперед. Психоаналитик отступил. Внезапно все зашаталось. Лучи солнца, падающие в оконный проем, белые стены, плетеный ковер на полу. Психиатр держал в руках фотографию, как держат крест перед вампиром. Грегуар мгновенно узнал женские черты, и его сердце выпрыгнуло из груди с яростью раскаленной пули, вылетевшей из дула.

– Ка… ка… как вы нашли это фото?

– Не важно.

– Катрин…

Де Пернек забился в угол комнаты, но теперь улыбался он:

– Это не Катрин, вы же знаете.

Морван рухнул на колени и зарыдал.

– Катарсис, – гнул свое психиатр, – вы должны обрести катарсис…

Внезапно воспоминание рассыпалось осколками, как стакан в сжатом кулаке. Он выпрямился и обозрел свой «дом»: плохо натянутый тент, под которым поставили раскладушку, табурет и кофемашину. Удары молотков в горе продолжались. Грохот копателей заполнял ночь. Морван плакал горючими слезами.

Он пошарил, ища чай, который Сноп только что ему приготовил. Азы поведения в тропических странах: пить жидкость горячее, чем окружающий воздух. Побеждать Африку на ее собственном поле.

Он опять уселся и сделал несколько долгих глотков, вытирая веки. Катарсис… Он снова увидел себя в ту ночь, как он вырывает фотографию из рук психиатра, словно гиена, уносящая свой кусок падали. Проклятый говнюк этот психиатр… Столько времени утекло, а ничего так и не уладилось…