Уоррен Мерфи - В руках врага Страница 4

— А вы что сказали?

— Я сказал: даже если это и сон, я — ваш президент!

— А он что?

— А он сказал, что они меня там и оставят, а я взмолился, чтобы они этого не делали, а он сказал, что либо я остаюсь там, либо они сбросят меня вниз. И игла пройдет сквозь меня. И во сне я пообещал им уйти в отставку. — Он яростно высморкался в салфетку.

— То есть у вас был ночной кошмар.

И вот тогдашний, очень скоро должный стать бывшим президент вытащил из-под себя пуховую подушку.

— Сегодня утром главный врач страны удалил из ректального отверстия вашего президента кусочки цемента. Я ухожу в отставку завтра.

И вот так случилось, что в суматохе вступления в должность президента страны, раздираемой противоречиями, бывший вице-президент, а ныне президент не дотрагивался до красного телефона. Даже теперь, поговорив с лимонноголосым мужчиной, он и сам не отдавал себе отчета в том, какие силы выпускает на волю. Но риск себя оправдывал. В мире создалась такая ситуация, которая могла бы привести к мировой войне, если не предотвратить события. А третья мировая война, со всеми сопровождающими ее ядерными ужасами, будет последней.

Стараясь не шуметь, он задвинул ящик и, чертыхнувшись, быстро выдвинул его снова. Вечно он такими ящиками прищемлял себе мизинец.

Глава вторая

Звали его Римо, и он плыл в голубых водах океана неподалеку от западного побережья Флориды. Он делал редкие мощные гребки, рассекая глубокую воду мускулистым телом, точно плавником, минуя зеленые водоросли и рифы, где ловцы крабов снимали для других урожай. В то утро на берегу по радио предупредили о появлении акулы, и большинство пловцов-любителей решили провести весь день на берегу с джином и лаймовым соком, рассказывая истории о своих невероятных подвигах, и их героизм возрастал по мере восхождения солнца к зениту и убывания джина в бутылках, пока рассказчики и слушатели поглощали куски свежего крабьего мяса и печеной кефали, макая их в сладкий соус.

Римо отправился вслед за четырьмя ныряльщиками с подводными ружьями, но плыл чуть поодаль, то опережая их, то оставаясь далеко позади, пока все четверо, заметив его, не решили остановиться и всплыть на поверхность. Водная поверхность из глубины всегда кажется блестящей. Он быстро поплыл навстречу сияющей глади и, точно дельфин, выпрыгнул в воздух, так что вода только всплеснулась у него около пяток, и в последний миг его мощного взлета со стороны могло показаться, что он стоит по щиколотку в воде. Он рухнул обратно в воду, широко расставив руки и шумно взметнув веер брызг, чем предотвратил новое погружение с головой.

Тут и ныряльщики прорвали водную поверхность рядом с ним.

Отфыркиваясь и отплевываясь, они сняли маски и вынули изо рта трубки, подсоединенные к кислородным баллонам.

— Ладно, мы сдаемся, — сказал один из них. — Где же ваш запас кислорода?

— Что? — спросил Римо.

— Запас кислорода.

— Там же, где у вас. В легких.

— Но вы же провели вместе с нами под водой двадцать минут.

— Неужели?

— Так как же вы дышали?

— Никак. Не под водой же, — ответил Римо и нырнул, косо погрузив тело в зелено-голубую прохладу. Он наблюдал, как ныряльщики погружались, взбурлив вокруг себя воду, делая порывистые движения телом и загребая руками; при этом они тратили массу энергии понапрасну, заставляя мышцы работать с излишней затратой сил, делая глубокие вдохи от неумения правильно дышать: их мозг был заперт и, как им казалось, пределах человеческих возможностей, так что даже и тысяча лет тренировок не научили бы их использовать хотя бы десятую часть таящейся в их организме силы.

Все дело было в ритме и в дыхании. Количество грубой физической силы человека в пересчете на унцию веса куда меньше, чем у любого другого животного на земле. Но возможности мозга безграничны в сравнении с прочими живыми существами, а поскольку мозг находится в ярме, то и все тело тоже. Из века в век люди умирают, исчерпав жизненные ресурсы организма, в то время как возможности их мозга использовались лишь на десять процентов. Ну и тогда зачем он вообще нужен — как они себе его представляют? Что это такое? Атавистический орган вроде аппендикса, что ли? Неужели они не видят? Неужели они не понимают?

Однажды он упомянул об этом в разговоре с врачом, которому никак не удавалось нащупать его пульс.

— Поразительно! — сказал врач, от которого смердело, как от жирной туши.

— Но ведь так и есть! — сказал тогда Римо. — Человеческий мозг, по сути, отживший орган.

— Но это же абсурд! — возразил врач, прикладывая стетоскоп к сердцу Римо.

— Да нет же! Разве не правда, что люда используют в своей жизни менее десяти процентов мозговых клеток?

— Правда. Это общеизвестно.

— Но почему только десять?

— Восемь, — поправил врач, дуя на конец стетоскопа и грея его в ладонях.

— Но почему?

— Потому что их слишком много.

— В мире до чертовой матери филеминьонов и золота, и тем не менее все используется. Почему же не используется полностью мозг? — настаивал Римо.

— Он и не предназначен для использования полностью.

— Но ведь десять пальцев на руках, и каждый кровеносный сосуд, и обе губы, и оба глаза — используются полностью! Почему же не мозг?

— Тише! Я пытаюсь услышать ваше сердцебиение. Либо вы умерли, либо у меня испортился стетоскоп.

— Сколько ударов вам нужно услышать?

— Я надеялся получить семьдесят два в минуту.

— Получите!

— А, вот оно! — воскликнул врач, взглянул на свои часы и через тридцать секунд объявил: — Надейтесь, и вам воздастся.

— Хотите услышать учащенное вдвое? Или вдвое замедленное? — спросил Римо.

Когда он покидал кабинет, врач кричал, что всякого насмотрелся в своей жизни, что у него завал работы и без чудиков вроде Римо, которым больше нечего делать, кроме как откалывать подобные шуточки. Но это была не шуточка. Как когда-то очень давно сказал ему Чиун, его старый учитель-кореец: «Люди верят только тому, что им уже известно, и видят только то, что видели раньше. Особенно это относится к белым».

А Римо тогда ответил, что на свете полным-полно черных и желтых не менее толстокожих, а может быть, даже более. А Чиун сказал тогда, что Римо прав и отношении черных и в отношении китайцев, японцев и тайцев, и даже южных корейцев, и большинства северных, которые ныне стали похожи на южных из-за пагубного воздействия на них Пхеньяна и прочих крупных городов. Но вот если отправиться в Синанджу, маленькую северокорейскую деревушку, то там можно встретить тех, кому ведомы истинные пределы возможности человеческого сознания и тела.

— Я был там, папочка, — ответил ему тогда Римо. — Ты ведь имеешь в виду себя и других Мастеров Синанджу, живших там испокон веков. И больше никого.

— И тебя тоже, Римо, — сказал ему тогда Чиун. — Из бледнолицего ничтожества ты превратился в ученика Синанджу. О, никогда еще не снисходила на Синанджу столь великая слава, как возможность создать из тебя нечто достойное. Слава мне, чудодейственному! Я сотворил ученика из белого человека.

И, пораженный своим собственным достижением, Чиун впал в трехдневное молчание, временами нарушавшееся лишь отрывочными «из тебя», за которыми следовали приступы благоговейного изумления делом рук своих.

И вот Римо опередил ныряльщиков с аквалангами, бултыхавших искусственными плавниками, и оставил позади шлейф мерцающих воздушных пузырьков, устремившихся к поверхности. Четыре тела сражались с водой и с самими собой. Они вдыхали кислород, в котором не нуждались, и порывисто сокращали мышцы рук и ног, которыми не умели правильно пользоваться. И ведь отправились охотиться на акулу, которая обладала Знанием — и это было больше чем просто знание — того, как надо двигаться и дышать. Ибо на то, что требует Знания, всегда тратишь меньше энергии, чем на то, что проделывает тело вслепую. Этому Чиун научил Римо, и Римо это понимал, когда, подобно акуле, изгибаясь, рассекал воды океана близ побережья Флориды.

Он никогда не отличался могучим телосложением и теперь, после почти десятилетнего обучения, даже похудел — только запястья стали толще, из чего явствовало, что он, быть может, не совсем тот, кем кажется: жердь шести футов росту, с немного изможденным скуластым лицом и темными глазами, в которых угадывалась сдержанная чувственность, способная сподвигнуть престарелую монашку опрокинуть и оседлать статую святого Франциска Ассизского.

Он увидел акулу раньше охотников.

Она двигалась на большой глубине, едва касаясь брюхом песчаного дна. Римо резко изогнулся белым телом и сделал несколько резких движений ладонями, изображая перепуганную рыбу. Акула, точно бортовой компьютер крейсера, получив команду «к бою», огромной серой спиралью закружилась вокруг человека в узких черных плавках.

Самое главное сейчас, конечно, расслабиться. Длительное, медленное расслабление — а чтобы достичь этого состояния, надо было отключить сознание, ибо он находился в родном доме акулы, человек в океанских просторах был слабым существом. Долгое медленное расслабление — ибо попытка устоять перед частоколом острых акульих зубов привела бы к одному результату: разорванное в лохмотья тело с откусанными конечностями. Надо уподобиться рисовой бумаге воздушного змея, надо стать светом и всеприемлющим пространством, чтобы неумолимое акулье рыло ткнулось тебе в живот, а ты обвился бы вокруг ее центрального плавника и заставил ее мотнуть головой в недоумении при виде легкою бумажного лоскутка, который мельтешит перед пастью, перед самой пастью, не позволяя ей вонзить зубы в прекрасную нежную белую плоть. А потом надо позволить огромной силе ее могучего тела втянуть твою левую руку прямо ей под брюхо, а там с внезапно пробудившейся силой левая ладонь сомкнется, неудержимо и неумолимо, на толстой грубой коже.