Франк Тилье - Монреальский синдром Страница 44

Все снова зашумели, но никакое из весьма конструктивных замечаний, которыми обменивались члены следственной группы, типа «Это омерзительно!» или «Эти девчонки совершенно ненормальные!», не годилось на роль развязки одной из серий «Коломбо», и Кашмарек снова положил конец болтовне:

— Есть две важные вещи. Во-первых, мы связались с историком кино пятидесятых годов, с которым перезванивался Клод Пуанье, жертва преступления. Сначала этот самый историк не обратил внимания на просьбу старого реставратора, но, когда узнал о его смерти, тут же взялся за работу. Он надеется определить, что за актриса снималась в этом фильме. Скрещиваем пальцы! Но мы и сами сделаем распечатки кадров с женщиной… с актрисой, мне все-таки хочется, чтобы она оказалась актрисой… так вот, мы сделаем распечатки этих кадров и разошлем их во все киноцентры — поди знай, где что может найтись. Во-вторых, сейчас к нам придет бывший эксперт-психоморфолог, сегодня эта ученая дама специализируется на чтении по губам и умеет «разговорить» немые фильмы. Она сможет расшифровать то, что говорит девочка на экране, — все до последнего словечка. Маделен, что у тебя там с «Кодаком» и канадской лабораторией, где проявляли и печатали пленку?

Молодой карьерист со вздохом открыл свой блокнот.

— Ее больше не существует. На ее месте «Макдоналдс». Но я узнал, кто ее прежние владельцы. Правда, сейчас их уже нет в живых.

— Ладно. Морель, поедешь к Шпильману-младшему, привезешь его сюда и попробуешь составить фоторобот парня в армейских ботинках, который к нему приходил. Ты, Кромбе, будешь давить на криминалистов: пусть исследуют ДНК и все остальное как можно скорее, иначе… У нас есть предписание международного судьи о совместном с бельгийцами обыске у Шпильмана в четырнадцать ноль ноль. Кому-то надо быть там. Энебель, ты как?

— Да я уже вроде как приписана к Бельгии, куда деваться… Запрашивали фильмотеку насчет того, от кого туда поступила наша «смертоносная бобина»?

— Запрос послан.

Люси взглянула на Маделена.

— Ты проверил номера телефонов, по которым велись разговоры с канадским анонимом?

— Еще раз повторяю: для того, чтобы получить информацию, я связался с органами безопасности. Ты мне дала проверить два телефонных номера, так? Сообщаю: один из них оказался номером телефона-автомата в центре города, а второй, сотовый, зарегистрирован на несуществующие имя и адрес.

Люси кивнула. Аноним отличается завидной предусмотрительностью.

Опять взял слово майор, который все время их беседы нервно крутил в руках сигарету.

— Завтра утром у меня встреча в Париже с тамошними полицейскими шишками: Пересом из Руана, Леклерком из Центрального управления и комиссаром Шарко, это их аналитик.

Шарко… Люси закусила губу. Он выслушал ее сообщение на автоответчике и не удостоил ее ответным звонком.

— Есть новости из Египта?

— Пока нет. Возможно, этому Шарко не удалось извлечь из своего путешествия никакой новой информации. Но как бы там ни было, завтра, надеюсь, у меня появится что рассказать вам. После встречи с нашей специалисткой, ее зовут Каролина Каффей, разбежимся по делам.

Кашмарек вышел из кабинета и несколько секунд спустя вернулся с особой, при виде которой у всех присутствовавших мужчин загорелись глаза: сорокалетняя блондинка с ногами от ушей и лицом русской куколки. Каролина быстренько оглядела всех, села в кресло, которое, казалось, само распахнуло ей объятия, и открыла блокнот. Жесты у нее были твердые, решительные, жесты человека, привыкшего укрощать толпу. Она коротко — тоном, подходящим для выступления с трибуны, — представилась, сообщив, что работает с военными, таможенниками и полицией, в основном в области антитеррористических операций и переговоров с террористами. Настоящий ас в своей профессии. Люси подумала, что к ней самой никто никогда не относился с таким вниманием. Уровень тестостерона у ребят растет просто на глазах. Да уж, по крайней мере, мужиков пленять эта секс-бомба способна…

Каролина Каффей включила ноутбук, содержимое которого отображалось с помощью эпидиаскопа на большом экране.

— Читать по губам в этом фильме было очень трудно: в Канаде, как и во Франции, существуют разные диалекты, здесь говорят и на литературном языке, и сленгу не чужды. Что касается этой девочки, то она принадлежала, должно быть, к франкофонной общине, потому что говорит на квебекском французском. Или, точнее, на жуале, основанном на городском просторечии региона, центр которого — Монреаль, и аудиально чрезвычайно близком к говору, который можно встретить к северу от Бордо: она растягивает многие гласные звуки и произносит, к примеру, вместо «кролик» — «кро-о-рлик».

Специалистка, подвигав мышкой, нашла начало фильма, и на экране возникла прямая как палка в своем костюме от «Шанель» взрослая актриса. Вот-вот должна была начаться сцена, в которой девушке режут скальпелем глаз, — и тут ее губы зашевелились. Каролина стала переводить, не выключая проекции:

— Она говорит оператору… она говорит ему: «Открой мне дверь в тайну»…

— А она на французском французском или на французском квебекском говорит? — спросила Люси.

Каффей бросила на любопытную безразличный взгляд:

— Мадемуазель?

— Энебель. Люси Энебель.

Ха! Назвала ее «мадемуазель»! Чертовски наблюдательна!

— Трудно сказать, мадемуазель Энебель, потому что это — единственные слова, которые она произнесла, но мне кажется все-таки, что это французский французский. Кажется главным образом из-за того, что на французском канадском она произнесла бы слово «тайна», шире открыв рот.

Люси записала в блокноте: «Взрослая актриса — француженка» и «Девочка на качелях — из Монреаля». В это время Каролина, пустив запись чуть быстрее, дошла до сцены с девочкой на качелях. Внезапная радость на лице ребенка. Изображение скадрировано так, чтобы нельзя было догадаться, что вокруг. Режиссер явно не давал будущему зрителю возможности опознать место съемок. Как только девочка заговорила, специалистка по чтению по губам снова начала переводить:

— Завтра тоже можно будет покачаться на качелях?.. Ты скоро опять ко мне придешь?.. Лидии тоже очень хочется покачаться на качелях… А почему ей нельзя выходить?..

Девочка, окончательно развеселившись, взлетала к небу. Камера разглядывала ее лицо, задерживалась на глазах, оператор, стараясь сделать эпизод более динамичным, играл планами. Было ясно, что между ним и девочкой достаточно близкие отношения, они хорошо знают друг друга. Чем дольше Люси смотрела, тем сильнее ощущала, что это невинное дитя поймало ее в ловушку: у нее устанавливалась какая-то невидимая связь с ребенком и возникало чувство сродни материнской любви. Она изо всех сил старалась помешать этому, уничтожить неуместное и опасное чувство на корню.

Следующая годная для расшифровки сцена. Крупный план губ девочки, которая ест окорок с картошкой за длинным деревянным столом. Каффей заговорила:

— …Я это слышала сама. Столько людей говорит о тебе и о докторе всякие ужасы!.. Я знаю, что они врут, что они говорят это нарочно — чтобы сделать нам хуже. Я их не люблю, я никогда не буду их любить.

Расшифровка происходила в мертвой тишине. Слова, тон, каким озвучивался перевод немого текста, придавали происходящему на экране зловещий оттенок. Чувствовалось, как развивается нечто болезненное, что было заложено в фильм, как надвигается гроза, которая вот-вот разразится. Люси написала слово «доктор» и обвела его кружочком.

Эпизод с девочкой и котятами в траве. Девочка улыбалась во весь рот, нежно гладила обоих котят сразу, а Люси думала о другом фильме, о фильме спрятанном, о том, который идет параллельно и сейчас впечатывается в мозг.

— Как бы мне хотелось, чтобы они остались со мной… Очень-очень жалко… А ты их еще принесешь?.. Сестра Мария Голгофская терпеть не могла кошек… А я их обожаю… Ой да, да, кроликов я тоже ужасно люблю… Сделать им больно? Почему ты так говоришь?.. Нет, никогда, ни за что!

Люси записывала одно предложение за другим, отмечая про себя, что за ирония стоит за этими предложениями. Никогда не сделаю больно кроликам? В то самое время, когда на «нижнем слое» этого самого фильма эта самая девочка вместе с одиннадцатью другими безжалостно убивает этих самых кроликов… Что могло изменить ребенка до такой степени? Она подчеркнула тремя жирными красными чертами «сестра Мария Голгофская». Может быть, ребенка содержали в каком-то монреальском монастыре? Или в католическом учебном заведении? Где, в каком учреждении могли бы сосуществовать религия и медицина?

Следующий эпизод — странный: камера то приближается к малышке, то удаляется, как бы дразня ее, подтрунивая над ней. А девочка сердится. Глаза у нее здесь совсем другие.

— …Оставь меня в покое, я не хочу… Мне грустно из-за Лидии, всем грустно, а ты веселишься… — Ребенок отталкивает от себя камеру. — Убирайся отсюда!