Эрик Ластбадер - Зеро Страница 46

— Кажется, что время здесь останавливается. Знаете, Майкл, гавайцы утверждают, будто их герой, Мауи, взобрался на вершину горы Халеокала, протянул руку и схватил солнце. Он заставил светило замедлить движение по небосклону, чтобы его родной остров всегда купался в лучах солнца. Живя здесь, начинаешь этому верить.

— Даже в дождь?

Они сидели на ланаи, пили чай со льдом. Внезапно у Майкла защемило сердце. Он вспомнил, как открыл глаза в эту ночь, проведенную с Эа. Они только занимались любовью. Дождь стекал со стеклянной крыши, и бледные тени струй скользили по сплетенным телам Майкла и Эа.

— Да-да, — сказала Элиан, — особенно в дождь. Видите? — Она указала рукой. Величественная радуга простиралась над долиной. Она опиралась на вершины гор, все еще скрытые облаками; и так играла красками, что больно было глазам, — Это значит, что солнце светит даже во время дождя.

И тогда Майкл будто заново увидел лицо Эа. Глаза ее были закрыты, лицо абсолютно спокойно. Наверное, она спала. Ни морщинки, ни складочки на лице. А поскольку лицо Эа было лишено какого бы то ни было выражения, Майклу казалось, что он может заглянуть в глубины ее души.

— Здесь, — сказала Элиан, — дождь исполнен драматизма.

— Как и в Японии.

Элиан не повернула головы.

— В Японии, — сказала она, — дождь прекрасен, величествен, но он падает на землю и поверхность воды под идеально прямым углом! Здесь, на Гавайях, дождь дикий, насыщенный энергией и светом. Неподвластный никакому принуждению.

Лежа рядом с Эа, Майкл понял, что влюбился совсем не в нее. У нее не было ни индивидуальности, ни своей философии, ни идей. Душа Эа была подобна прозрачному кристаллу. Она сияла. Грани кристалла преломляли падающие под разными углами лучи света и окрашивались во всевозможные цвета.

Но сам по себе кристалл был бесцветным.

Любовь переполняла Эа, и она, открыв глаза, сказала:

— Я хочу остаться. Не только сегодня. Не только до утра. Я хочу остаться с тобой навсегда.

Он не требовал от Эа невозможного, не пытался обрести в ней свой идеал. Просто он внезапно понял, что ошибся. Кристалл ее души он принял за чистоту души. Оказывается, с горечью подумал Майкл, он все еще пытается найти то, в чем ему уже было отказано. Сейоко давно умерла, а он все не мог забыть ее. И не мог жить лишь одной памятью о ней.

Поэтому на следующее утро Майкл в последний раз закрыл за Эа дверь. Она ушла. Остались лишь ее изображения на полотнах. И больше ничего.

Это он был во всем виноват. Он терзал себя ее болью. Из ее слез родилась мука неутолимого желания, которая будет сопутствовать ему всю жизнь.

— Вы жили в Японии? — спросил он.

— Да, много лет, — ответила Элиан. — Но скоро яростная энергия Токио начала нагонять на меня дремоту.

«Она похожа вовсе не на Эа, — подумал Майкл, и сердце его учащенно забилось. — Она напоминает мне Сейоко».

— А вы не соскучились по Японии? — севшим голосом спросил он.

— Меня не тянет ни в какую конкретную страну, — сказала Элиан. — Я свободна от всяких уз. Привязанность к людям изнуряет меня так же, как города. Взаимная ответственность для меня подобна оковам. Вы читали «Путешествия Гулливера»? Я чувствую себя Гулливером, прикованным к земле лилипутами. Я должна быть свободна.

Теперь вот Элиан. Ее мистицизм притягивал его. Майклу нравилось ее отношение к силам природы, весьма напоминавшее безоговорочное смирение. В каком-то смысле она была начисто свободна от цивилизации, поэтому не придерживалась условностей, которые так раздражали его.

Майкл понял это много позднее, но его тянуло к ней так же, как его отца притягивала тайная жизнь, вести которую позволяла работа в седьмом подразделении, а потом в МЭТБ.

Быть обособленным от всего мира. Быть не таким, как все. Но самое главное — ощущать неограниченную свободу.

Всю свою сознательную жизнь Филипп посвятил тому, чтобы иметь возможность жить и действовать, сообразуясь лишь с собственными желаниями, возможность выбора. Это он считал самым большим своим достижением.

У Майкла все получалось более естественно. Учеба в Йосино помогла ему. Свобода выбора была для него чем-то само собой разумеющимся.

— Солнце, — сказала Элиан. — Посмотрите! Показались вершины гор!

Майкл забыл, зачем он здесь. Зачарованный природой, он глазами художника следил за белой дымкой, рассеивающейся над неровной грядой гор. Подобно невидимым пальцам фокусника, порывы ветра убирали с неба барашки облаков. Золотой солнечный свет хлынул на склоны гор, озаряя стволы деревьев, сверкающие каскады водопадов. Запели птицы. Нужно встать. Иначе он никогда не сможет уйти. Но едва Майкл собрался подняться, Элиан повернулась к нему. На солнце ее волосы отливали медью. Вот так ее нужно нарисовать, в этой позе, когда лицо ее лишено маски, которую надевает на себя большинство людей, маски, мешающей уловить движения души, саму жизнь.

— Вы можете уйти сейчас, — сказала Элиан. Он знал, что она права.

Каждое утро Митико справляла один и тот же обряд. За час до того, как должен был раздаться телефонный звонок, она уже была на ногах. Приняв ванну и одевшись, спускалась в сад, где рядом с ней всегда кто-то был. Непременно мужчина. Обязательно здоровяк со спрятанным под пиджаком пистолетом. Кто-нибудь из людей ее сводного брата Масаси. Он держал зонтик над ее головой. В ясные дни зонтик защищал Митико от солнца, в ненастные — от дождя.

Она медленно брела по выложенной камнями аллее, пока не доходила до большого плоского валуна, от которого в разные стороны разбегались три тропки. Ступив на ту, что вела направо, Митико слушала пение зяблика, свившего гнездо на вишневом дереве возле высокой каменной стены. Весной она любила сидеть под деревом и слушать требовательный писк голодных птенцов.

За вишней, у дальней стены сада, стоял потемневший от времени деревянный храм Мегами Китсунэ, богини-лисицы. Храм был перенесен сюда специально для Митико. С помощью своего спутника она преклоняла колени, зажигала палочки дзёсс и склоняла голову в молитве.

Она всегда молилась о двух вещах: чтобы зазвонил телефон, и чтобы ее внучка была жива. Когда она возвращалась домой после молитвы, ее руки и ноги были холодны как лед.

Дома Митико садилась рядом с телефоном, и ее трясло, как в лихорадке. Она не притрагивалась к еде, как ни увещевал ее повар попробовать хотя бы кусочек. Она отказывалась от чая. Она ничего не брала в рот до тех пор, пока не раздавался пронзительный телефонный звонок и Митико, схватив трубку, не слышала с замиранием сердца тоненький голосок своей внучки:

— Бабушка?

Митико закрывала глаза, слезы катились по щекам. Ее внучка прожила еще один день.

— Бабушка? — Голосок был, как у Эльфа.

— Да, моя девочка.

— Как ты поживаешь, бабуля? — Этот такой знакомый ей милый голосок на другом конце провода. Откуда он доносился? Если бы только Митико знала, где Масаси держит ее внучку.

— Хорошо, моя маленькая. А ты? Тебе хватает еды? Ты высыпаешься?

— Мне скучно, бабуля. Я хочу домой. Я хочу... И разговор каждый раз прерывался на этих словах. Митико ничего не могла с собой поделать. Она каждый день кричала в трубку: «Маленькая! Моя маленькая!» — и глотала горькие слезы.

Масаси приказал, чтобы разговор обрывался на середине фразы. Это лишний раз доказывало, что он был хозяином положения. Он был подобен богу: даровал жизнь или смерть.

Три раза в неделю Масаси Таки проводил утренние часы на складе на пристани Такасиба. Расположенная почти посреди западного берега токийской гавани, Такасиба была городом в городе. Здесь днем и ночью шла разгрузка привезенных морем товаров, предназначавшихся для самых разных компаний, разбросанных по всей стране.

Одновременно всевозможнейшие грузы отправлялись отсюда практически во все страны мира. А в итоге — неразбериха со встречными поставками, ошеломлявшая даже отлаженную, как машина, японскую таможню.

Склад Такасиба был совместным предприятием Таки-гуми и Ямамото. Деятельность, связанная с Такасибой, постепенно становилась для Таки-гуми основной. Это и должно было произойти, думал Масаси.

Он всегда встречался с одними и теми же людьми: здоровенными боевиками по имени Дэйдзо, которому Масаси доверил обучение новобранцев; Каэру, невысокого роста советником, оставшимся еще со времен Ватаро Таки. Кожа его была сплошь покрыта татуировками. И с Кодзо Сийной.

Когда в конце сороковых годов завершился этап становления и отец Масаси утвердил свою власть, он наложил запрет на те жесткие методы, которые теперь вовсю применял Масаси. Ватаро вполне устраивало, что угроза применения насилия гарантировала ему преданность тех, от кого зависело поступление доходов. Масаси был настроен не так благополучно. Кроме того, он желал самодержавия. Как ни огорчала его эта мысль, но Ватаро Таки оставил неизгладимый след в истории якудзы. Его преемник должен был покорить новые высоты, затмить достижения своего предшественника.