Патриция Хайсмит - Те, кто уходят (litres) Страница 48

26 ноября 19…

Синьоры,

вечером во вторник 23 ноября у Понте ди Риальто я видел драку двух людей. Один из них лежал на земле. Другой сбросил его в канал. Жаль, что я побоялся сообщить об этом раньше.

Записка отличалась примитивным изложением, включая плохую орфографию и грамматику, в этом Коулман не сомневался.

Он встал, оглядел столик – не оставил ли чего – и увидел, что на хорошо освещенной красной пластиковой столешнице пропечаталось его послание. Но тут на его глазах мальчик взял стакан и чашку Коулмана и одним движением влажной салфетки протер стол.

Отправлять письмо он не стал, хотя и купил конверт. Смелости не хватило. Он разорвал письмо. Прежде всего, отправлять его нужно из Венеции. К тому же он опасался, что его ошибки были ошибками американца, а не итальянца. Лучше не рисковать.

Коулман не хотел идти в ресторан, где работал молодой Ди Рьенцо, чтобы не ввязываться с ним в разговоры. Наверное, парень сегодня утром встал поздно, поскольку в доме он его не видел, а теперь он уже на работе. Коулман вдруг подумал, что не оставил в доме Ди Рьенцо никаких вещей, а значит, может туда просто не возвращаться, вот только пятьсот лир за ночевку он им не заплатил. Ну, деньги можно опустить в почтовый ящик. Встречаться с кем-нибудь из них совершенно необязательно. Эта мысль доставила ему удовольствие. Потом он испытал приступ душевной боли, вспомнив о своих рисунках, набросках, коробочках с хорошими пастельными и масляными красками, кисточках, тщательно отобранных им в Риме для Венеции, – все это оставалось в «Гритти-паласе». Но Инес наверняка о них позаботится, не оставит их, если уедет из отеля. Он понял, что ему безразлично, уехала ли Инес во Францию, даже если он ее вообще больше не увидит. Но те пять или шесть рисунков – хорошие эскизы, по ним можно сделать как минимум три картины! Ему хотелось позвонить Инес, узнать о ее планах, попросить ее сохранить рисунки, но он не был уверен, что она не сообщит в полицию о его звонке, даже если он велит ей помалкивать. И самое главное, Инес не сможет убедительно притворяться, будто Коулман и в самом деле исчез, если будет знать, что он жив.

Он пытался представить себе Инес, которая считает его мертвым. Неужели она все так же завтракает в «Гритти», все так же снимает чулки, стоя на одной ноге и выворачивая их наизнанку? Может быть, уголки ее рта опущены чуть больше обычного, а ее глаза озабочены или печальны? А его друзья в Риме – Дик Пёрселл, Недди и Клиффорд из ФАО[69], нахмурятся они хоть на минуту, покачают ли головой, задумаются ли о том, как почтить его память, но так ничего и сумеют сделать, не зная никого из его семьи? Коулман посмотрел на небо – приятный серо-голубой цвет, скорее голубой, чем серый, – и попытался представить, что не видит его, а когда ему это не удалось, повторил попытку. «Моя жизнь кончена. Пятьдесят два года. Немалый срок, если вспомнить, что многим замечательным людям, например Моцарту и Модильяни, было отведено меньше». Коулман подумал о смерти, которую он воспринимал не как исчезновение в мире и пространстве, а как распад личности и прекращение осознанной деятельности. На одно мгновение Коулман вообразил, что его плоть уже мертва и он пока разгуливает мертвым, но подлежит захоронению, так как скоро начнется его разложение. У него сейчас не осталось никаких уз, которые связывали бы его с миром. Этот вывод был сделан механически и вовсе не являлся результатом философских размышлений. Толчок сзади и парень, торопливо бросивший на ходу «scuzi»[70], привели Коулмана в чувство, и он понял, что неподвижно стоит посреди улицы. Он пошел дальше.

Наведя справки насчет вапоретто и поезда в Местре, он съел mistro mare[71] в траттории. На бумажной салфетке он нацарапал «Grazie tanto»[72] и завернул в салфетку купюру в пятьсот лир. В половине третьего он засунул деньги в салфетке в хорошо отполированный медный почтовый ящик Ди Рьенцо. Он шел к набережной, чтобы сесть на вапоретто до Венеции, когда увидел Рея Гаррета с итальянцем пониже ростом. Они шли прямо на Коулмана, но пока еще были вдалеке, и Коулман подумал, что, если бы не забинтованная голова, он бы не заметил Рея. Коулман немедленно свернул в узкую улочку справа.

Он не спешил. Сделал пять неторопливых шагов по улочке, чувствуя, как в нем закипает ярость, и повернулся. Полой пальто он скинул апельсин с уличного выставочного стенда магазина, нагнулся, поднял его и положил на место. Он увидел в уличном просвете, как Рей и другой человек прошли мимо, и последовал за ними. По крайней мере, он посмотрит, когда они сегодня покинут Кьоджу и покинут ли. Если они уедут сегодня, то, вероятно, уже не вернутся, а значит Кьоджа еще несколько дней будет для него безопасным местом.

Но эти рациональные мысли отступили перед закипающими в Коулмане яростью и ненавистью. Забавно, подумал Коулман, ведь, приехав в Кьоджу, он не испытывал ненависти к Рею, словно их схватка сработала как выпускной клапан для его страстей. Но стоило ему увидеть Рея, как прежние чувства вернулись. Еще недавно Коулман ощущал слабую готовность к примирению с Реем, хотя ни Рею, ни кому-либо другому ничего никогда не прощал. Теперь то чувство исчезло, и Коулман знал, что его эмоции непременно выплеснутся наружу, если он продолжит смотреть на Рея Гаррета. Коулман нащупал шарф у себя кармане, его пальцы нервно подрагивали, судорожно вцеплялись в шелк. Он пожалел, что у него нет пистолета – того, который он выкинул в Риме вечером, решив, что убил Рея. Коулман проклял свое невезение в тот вечер. Он неспешно следовал за Реем и другим человеком (потому что и они двигались медленно), и это было очень трудно для Коулмана, которому не терпелось подойти к Рею ближе, еще ближе. На перекрестке Рей расстался со своим спутником и сделал круговое движение рукой. Коулман смотрел только на Рея. Тот огляделся, но Коулман был от него на довольно большом расстоянии, и между ними на узкой улице находилось человек десять, а может, двенадцать. Рей повернул налево, и Коулман последовал за ним, пробежав первые несколько шагов рысцой, потому что Рей исчез из виду. Коулману пришло в голову, что он может исчезнуть совершенно, навечно, даже не забирать своих картин в Риме – просто скрыться навсегда, чтобы Рей всю жизнь оставался под подозрением, но он тут же понял, что не только не может бросить свои картины, но хочет продолжать рисовать, где бы он ни находился, кем бы ни был. И вообще, что мир делает с людьми, подозреваемыми в убийстве? Похоже, ничего особенного. Убить Рея – вот единственный возможный для него выход, лишь это принесет ему настоящее удовлетворение. Как только он подумал об этом, ему попался на глаза отрезок серой трубы, валяющийся на углу у дома. Он подобрал трубу. Впереди виднелась голова Рея, подпрыгивавшая с каждым шагом.

Люди поглядывали на Коулмана и сторонились его. Он нес трубу, не пряча ее, стараясь выглядеть беззаботно. Но господи, клялся он, с трудом сдерживая себя, всего через несколько минут он обрушит эту трубу на голову Рея при свете дня – и пусть все видят.

Рей свернул направо.

Коулман осторожно подошел к углу, опасаясь, как бы Рей не повернулся и не вышел обратно, но Рей продолжал идти по улочке, не поворачиваясь. К Коулману пришло горькое, но отважное понимание того, что его жизнь может закончиться очень скоро после смерти Рея, если толпа набросится на него, но его это ничуть не пугало, наоборот, вдохновляло. Правой рукой покрепче ухватил трубу, большим пальцем налегая на остальные.

Рей еще раз повернул направо, и, когда Коулман дошел до поворота, он, к своему раздражению, увидел, что Рей воссоединился со своим приятелем-итальянцем. Ну и черт с ним, подумал Коулман, медленно приближаясь к Рею, который стоял на месте рядом с итальянцем.

– Тонио! Не забудь хлеб! – раздался пронзительный женский голос из окна первого этажа рядом с Коулманом, но он даже не посмотрел в ту сторону.

Какая-то женщина поспешила убраться с его дороги.

– Эй, что вы делаете? – спросил мужской голос по-итальянски.

Коулман не сводил глаз с затылка Рея.

В этот момент Рей повернулся и сразу увидел Коулмана. Их теперь разделяли всего шесть футов.

Коулман поднял трубу. Люди кинулись в стороны от него. Рей развел руки и полуприсел. И тут что-то задержало руку Коулмана в воздухе, что-то парализовало его. Он подумал: «Эти люди вокруг, черт бы их подрал, чего они пялятся!» Какой-то человек, тот самый маленький компаньон Рея, выбросил вверх обе руки, и, поскольку Коулман стоял неподвижно, толчок сбил его с ног и он неловко упал боком на землю. Кто-то попытался выхватить трубу у него из рук, но пальцы Коулмана словно слились с ней. Коулман почувствовал боль в левом локте.

– Кто он?

– Что с ним?

– Ты его знаешь?