Роберт Ладлэм - Уик-энд с Остерманом Страница 5

— Когда дети вернутся домой?

— Их успеют позвать с пляжа. Я сказала Мари, чтобы позвонила. Я бы не хотела, чтобы Мервин в его возрасте получил возможность узнать, как выглядят обнаженные женщины при свете. В этом городе и так хватает извращений.

— Твоя взяла. Читай.

Берни нырнул в бассейн. Минуты три он без остановки плавал от стенки к стенке, пока не сбил себе дыхание. Он хороший пловец. В армии, когда он служил в Форте Дикс, был даже инструктором по плаванию. «Еврей-молния», как звали его в армейском бассейне. Но в лицо это никогда ему не говорили. Он был худ, но мускулист. В футбольной команде университета было уже не до шуток, и он стал ее капитаном. До "самого выпуска. Джой Кардоне говорил Берни, что взял бы его и в Принстон.

Берни только рассмеялся, когда Джой сказал ему это. Несмотря на внешнюю демократичность, которую привнесла в общество армия — только внешнюю, — Бернарду Остерману с Тремонт-авеню из нью-йоркского Бронкса никогда бы не удалось преодолеть освященные временем барьеры. При всех своих способностях, учитывая репутацию джи-мена, попытаться он бы мог, но мысль об этом даже не приходила в голову. Тогда, в 1947 году, он просто поставил бы себя в неудобное положение. Сейчас он могбы попробовать, времена меняются.

Остерман поднялся из бассейна по лесенке. Как хорошо, что они с Лейлой отправляются на несколько дней погостить на восточное побережье, в Сэддл-Уолли. Когда им на краткое время удавалось окунуться в другую, приятную и упорядоченную жизнь, они сильнее ощущали близость друг к другу. Все говорили, что на востоке жизнь носит куда более напряженный характер, чем в Лос-Анджелесе, но это было не так. Это только казалось, потому что поле действия там куда уже.

Лос-Анджелес, его Лос-Анджелес, который означал и Бэр-банк, и Голливуд, и Беверли-Хиллс, оставался прежним, когда все стали сходить с ума. Мужчины и женщины как сумасшедшие носились по лавочкам вдоль обсаженных пальмами улиц. Все на продажу, все сочтено и смерено, все щеголяли в оранжевых штанах и рубашках, расписанных словно в психоделическом бреду.

Были времена, когда Берни хотелось увидеть кого-нибудь в костюме от братьев Брукс, строгом и черном, застегнутом на все пуговицы. В сущности, это значения не имело, ибо он никогда не обращал особого внимания, какие костюмы носят племена, населяющие Лос-Анджелес. Может, эта мелькающая пестрота просто раздражала зрение.

Или, может, началась полоса застоя. Он здорово утомился.

— Ну как? — спросил он у жены.

— Очень хорошо. Но могут возникнуть проблемы.

— Какие? — Берни взял полотенце из кучки, лежащей на столе. — Какие проблемы?

— Ты безжалостно сдираешь все наносное. И это может вызвать излишнюю боль.

Не обращая внимания на улыбку мужа, Лейла ткнула в страницу:

— Помолчи минутку и дай мне закончить. Может, ты это вычеркнешь?

Берни сел в плетеное кресло, подставив жаркому калифорнийскому солнцу мокрое тело. Он по-прежнему улыбался — понятно, что именно жена имела в виду, и это успокаивало его. Годы, в течение которых приходилось подчиняться правилам своего ремесла, не лишили способности сдирать все наносное — когда хотелось.

А теперь настало время, когда этого хотелось больше всего на свете. Доказать самому себе, что еще можешь. Как в те времена, когда они жили в Нью-Йорке.

То были хорошие дни. Полные жизни восхитительные времена, подчиненные стремлению к цели. Ничего больше не существовало — лишь достичь ее, выполнить обязательства. Осталось лишь несколько лестных отзывов, написанных такими же настойчивыми молодыми литераторами. Тогда его называли проницательным, а также тонким и язвительным. И как-то раз даже выдающимся.

Этого было более чем достаточно. Поэтому они с Лейлой перебрались в мир, где магазинчики стояли под сенью пальм, и добровольно, даже с наслаждением отдали свой талант на службу бурному миру телевидения.

Хотя когда-нибудь… Когда-нибудь, подумал Бернард Остерман, это случится снова. Он снова обретет роскошь все время неотрывно пребывать в мире, который создаешь сам. Он сделает большую ошибку, если это случится. Но очень важно думать, что он способен на нее.

— Берни?

— Да.

Лейла набросила на себя полотенце и, нажав на подлокотник, подняла спинку шезлонга:

— Это прекрасно, радость моя. В самом деле очень здорово, но я думаю, ты понимаешь, что этого никто не возьмет.

— Возьмут!

— Они не будут этим заниматься.

— Да имел я их!

— Нам платили тридцать тысяч долларов за одноактную драму длительностью в час, Берни. Но не за два часа выворачивания наизнанку, которое кончается в похоронном бюро.

— Я не занимаюсь изгнанием злых духов. Это печальная история, основанная на совершенно реальных фактах, возможность повторения которых с тех пор не исчезла. Не хочешь ли заглянуть в испанский район и убедиться сама?

— Они на это не купятся. Они захотят, чтобы ты все переписал.

— Я не буду иметь с ними дела!

— Но распоряжаются-то они. Нам еще причитается пятнадцать тысяч.

— Сукины дети!

— Ты же знаешь, что я права.

— Разговоры! Эти чертовы разговоры! В этом сезоне мы собираемся! Одни только споры!

— Они имеют дело со зрительным рядом. Какой бы ни поднялся шум в «Таймс», это не поможет продавать дезодоранты в Канзасе.

— Да пошли они…

— Расслабься. Поплавай еще немного. У нас большой бассейн.

Лейла Остерман глянула на своего мужа. Он знал, что означает такой ее взгляд, и не мог удержаться от улыбки. Хотя в ней проскользнула и грусть.

— О’кей, так и сделаем.

Лейла взяла карандаш и блокнот желтой бумаги, лежащие на столике рядом с ней. Берни встал и подошел к краю бассейна.

— Ты думаешь, Таннер захочет присоединиться к нам? Как по-твоему — может, я смогу убедить его?

Лейла отложила карандаш и взглянула на мужа:

— Не знаю. Джонни отличается от нас…

— И от Джоя с Бетти? От Дика с Джинни? Я этого не вижу.

— Я бы не давила на него. Все же он хищник из мира новостей. Стервятник из Сан-Диего. И я бы не хотела видеть, как он гнется. Это может сломать его.

— Он думает так же, как и мы. Как и Джой с Диком. Как все мы.

— Повторяю, не дави на него. Можешь считать, что во мне говорит интуиция женщины, которая хорошо относится к тебе, но не дави… Мы можем только все напортить.

Остерман нырнул в бассейн и проплыл тридцать шесть футов под водой к дальнему бортику.

Лейла лишь частично права, думал он. Таннер, конечно, охотник за новостями, который не идет на компромиссы, но, с другой стороны, он тонок и чувствителен. Таннер не дурак, он видит, что происходит повсеместно. И это неизбежно. Все сводится к индивидуальному выживанию. Иными словами, к возможности делать то, что тебе хочется делать. Написать, к примеру, экзорцизм, если способен на это. И ни в грош не ставить проблему дезодорантов в штате Канзас.

Вынырнув, Берни ухватился за край бассейна, тяжело переводя дыхание. Оттолкнувшись от бортика, он медленно поплыл к жене:

— Так загнал я тебя в угол?

— У тебя это никогда не получалось, — Лейла писала, не отрывая глаз от желтоватого листка бумаги. — Было время в моей жизни, когда я думала, что тридцать тысяч долларов включают в себя все богатства мира. Но бруклинский дом Вайнтрауба отнюдь не был самым крупным клиентом у банка Чейз Манхеттен.

Оторвав листок, она сунула его под бутылку пепси-колы.

— У меня никогда не было таких проблем, — сказал Берни, вылезая из воды. — На самом деле Остерманы — это тайная ветвь семейства Ротшильдов.

— О, я понимаю. Ваши родовые цвета — коричневый и тыквенно-оранжевый.

— Эй! — Берни внезапно схватился за бортик и возбужденно посмотрел на жену. — Я тебе говорил? Сегодня утром звонил тренер из Палм-Спрингс. Та двухлетка, что мы купили, покрыла три фурлонга за сорок одну секунду!

Лейла Остерман опустила блокнот на колени и расхохоталась:

— Ты знаешь, это уже чересчур! И ты еще хочешь играть Достоевского!

— Я понимаю, что ты имеешь в виду… Ну, когда-нибудь.

— Конечно. А тем временем присматривайся к Канзасу и занимайся своими лошадками.

Хмыкнув, Остерман вылез с другой стороны бассейна. Он снова подумал о Таннерах. О Джоне и Элис Таннерах. Он дал их имена в Швейцарию. Цюрих проявил искренний энтузиазм.

Бернард Остерман напряженно размышлял. Как-то надо убедить жену.

Во время уик-энда ему придется серьезно поговорить с Джоном Таннером.

Данфорт вышел в холл своего дома в Джорджтауне и открыл дверь. Лоренс Фассет из ЦРУ, улыбнувшись, протянул ему руку:

— Добрый день, мистер Данфорт. Эндрю позвонил мне из Маклина. Мы как-то встречались… но я уверен, что вы не помните. Для меня это честь, сэр.