Антон Сибиряков - В поисках любви Страница 5

И теперь. Чья-то сильная рука вновь берется за хирургические ножи, чтобы резать наши невидимые опухоли. Время и история сплетаются воедино. И мы видим истинный масштаб эпидемии. Но, как и сотни лет назад, где-то в глубинах души, сомневаемся, кто же все-таки болен, мы или они…

Трасса пуста. Только ветер. И золото осеннего дождя.

На горизонте вырастают очертания домов. Серые, безликие высотки. Тысячи людей внутри. Тысячи — снаружи. И где-то там, среди них — он. Такой же уставший. Такой же бледный от головной боли. Такой же…обычный…

Мы мчимся быстрее. Город приближается к нам. Нависает и изгибается. Дома, похожие на серые пальцы. Пустые окна. Опущенные жалюзи. Шум серой толпы, льющейся по улицам, будто волны смрадных помоев. Автомобильные пробки. Нервы, натянутые как струны.

Поиски будут тяжелыми.

Машина вползает в город. Медленно, вязко. И тут же встает в пробке.

— Обеденное время… — шипит водитель и щелкает рычажком на панели.

Красно-синие огни разливаются над нашими головами, погружая машину в ореол веселых цветов. Руль, под силой рук, скрипит и выворачивается влево.

— Попробуем по другой улице…

За окнами — красная вывеска MacDonald’s. Вспоминаю, что не ел с вечера. Глотаю голодную слюну.

Три молодые девушки перебегают дорогу прямо перед нашим носом. Смеются и машут нам. Я вижу их смешные сумки, их кольца на пальцах. Румяные лица живых людей. Красоту биения сердца. Я смотрю на них, не в силах оторваться. Это все…так необычно для меня сейчас, так ново, что режет взор. Их жизнь. И ее смерть.

— Курицы!.. — смеется водитель. — Совсем обнаглели…

Не нужно так. Они совсем еще дети.

Хочу сказать им, чтобы были осторожнее, и даже наклоняюсь к окну, но вижу только их спины. Тонкие, детские талии. И думаю, что возможно скоро, одну из них придется опознавать.

— Будьте осторожнее…

Водитель в недоумении глядит на меня. Наверное, я опять разговариваю сам с собой. Глупо пожимаю плечами. Но этого ему оказывается вполне достаточно.

Во дворе, сквозь который мы проезжаем, лают собаки. Свора дворняг делит добычу. Кусок чего-то кровавого. А вокруг них, вся земля усыпана белыми перьями. И пухом. Отворачиваюсь.

Безумно долгий день. Наедине с темнотой. К вечеру, я знаю точно, разболится голова. Но к тому времени я уже выпью четыре бутылки пива, и снова не буду понимать, от чего эта ноющая боль в висках. И придут другие мысли, и будет другое понимание мира. И я усну, опять ни в чем не разобравшись, на смятых простынях, под ворохом пыльных одеял. А завтра будет новый день. Такой же, как все предыдущие.

— Отлично!..

Смотрю на водителя. Он с улыбкой кивает на пустынную улочку.

— Проскочили.

— Да…

Смело проносимся по прямой и выворачиваем обратно, на главную дорогу. Пробка остается позади.

Водитель довольно оборачивается:

— Кто хочет, тот всегда найдет…

Беда в том, что он прав. Людям нравится томиться в дорожных стопорах, грызть ногти, сжимать до белой боли рулевое колесо, дышать бензолом. Им нравится глядеть в окно, сквозь капли пота, на то, как доведенные до исступления водители, набрасываются друг на друга, будто смертельные враги. И когда первые капли крови орошают черный асфальт, в десятках рук появляются отнюдь не аптечки. Мобильные телефоны с камерами. И каждая мерзкая тварь с такой аппаратурой, спешит занять самое козырное место для съемки, лишь бы та вышла более насыщенной и красочной. И потом, вечером, у теплого огня, в семьях, они будут показывать этот ужас своим детям, своим мужьям и женам, и смеяться…

Я видел это. На местах преступлений. На местах кровавых аварий. На страшных пожарищах, когда люди горели заживо. Жажду крови в глазах. Их желание созерцать чужую смерть. Я видел…Нет никого безжалостней человека.

Пока мы стоим на светофоре, в салон машины, сквозь щели, вползает удушливый запах гари. Одна из железных урн, около дверей какого-то модного бутика, полыхает, будто факел. Молодая девочка-продавец, на высоких каблуках, пытается потушить огонь, поливая мусорку из розового ведерка. Мне становится невыносимо смешно и тоскливо. Отворачиваюсь от окна, уставившись в пол. Водитель трогается с места.

— Какой дом?

— 22

Странное, мистическое совпадение. Две двойки. Ее последние цифры.

Едем. На лобовом стекле появляются мелкие капли. Дождь. Угрюмое небо молчит. Ни единого звука.

Сворачиваем во двор. Счетчик накручивает последние метры пути. Наклоняю голову, рассматривая белые панели высотного дома. Синяя табличка проплывает мимо глаз. 22.

В номере ее подъезда и квартиры нет ничего необычного. Мертвые холодные цифры.

Водитель паркуется на газоне, стирая мертвую траву в пыль.

— Доехали.

— Спасибо.

Он достает сигарету. Закуривает.

— Подождать?

Смотрю на часы. Нет…

— …не нужно.

— Как хочешь.

Пожимаю сухую ладонь и покидаю салон. И когда автомобиль отъезжает, я вижу ее на заднем сиденье. Темный профиль лица.

Я не должен бояться идти туда. Но все же, непомерно счастлив, что буду не один.

Курю. Не чувствую времени. На улице не дождь — водяная пыль. Ее кривые волны накрывают меня с головой. Тяну пожелтевшую от никотина сигарету, что есть мочи. Легкие трепещут, будто крылья погибающей бабочки. Стараюсь не смотреть в сторону приоткрытой двери подъезда. Черная щель пугает и тянет.

Выпускаю дым из носа.

«Что сталось с миром…»

Поднимаю воротник. Железная дверь приближается. Безумно холодная, скользкая ручка в моей руке…словно…щупальца…

Вздрагиваю. Вхожу в сырую тьму.

6 этаж.

Еду в пропахшем мочой лифте. Чувствую, как приближаюсь к ее последнему пристанищу. Перевалочному пункту страшной, никому ненужной жизни.

На лестничной клетке ее запах. Сладкий приторный аромат, въевшийся в стены. Он, словно сахарный зефир, вяжет мои больные зубы, заставляя стонать черные дыры кариеса. Но и противостоять ему — у меня нет сил.

Я знаю, как пахнет чужая любовь.

Черная дверь нависает надо мной. Будто гроб. Она наглухо, крепко заперта. И открывать ее, у меня нету ни малейшего желания… Но. Это мой долг…моя работа…рыться в чужом, испачканном кровью, белье.

Сажусь на ступеньку. Рядом стоит жестяная банка, истыканная тонкими окурками. Разглядываю фильтры. Следы помады почти на каждом. Осторожно поднимаю пепельницу и вываливаю вонючие бычки на лестницу. Затхлый пепел взмывает ввысь, забиваясь в ноздри.

Нет. Ни одной мужской сигареты. Только дамские, тонкие «Vogue». Кидаю жестянку вниз по ступенькам.

Хозяйка приходит спустя четверть часа. Толстая, безобразная женщина, с огненно-рыжими кудрями волос. На ней черное пальто. На плечах — куски перхоти.

— Господи, свиньи какие… — говорит горлом. Видит рассыпанную пепельницу. Пухлые руки принимаются собирать окурки.

— Бросьте, это может быть полезным следствию…

Она не слышит. Сгребает ладонями заскорузлые бычки.

— Женщина!

Замирает. Но все еще держит в руках горсти грязных фильтров.

— Бросьте это!

Она разжимает кулаки.

Запах Оксаны уходит. Прячется от рыбной вони, пришедшей вместе с хозяйкой квартиры — монстром, созданным из потеющих жировых складок.

— Вы из милиции?

— Да. Мне нужно попасть внутрь.

И прежде чем она успевает спросить удостоверение, раскрываю красные корки перед ее лицом.

— Сибиряков Антон Владимирович…Угу-угу…Следователь…

Прячу документ от жадных, бесцветных глаз.

— Будьте добры, откройте дверь.

— Горе… — она говорит, но обрывается, глядя на меня. — Горе?

Мерзкая правда темного мира. В интонации. В белом языке, облизывающем сухие губы. В каплях пота.

Является ли горем смерть ребенка? Существо, напротив меня, не знает ответа.

— Откройте дверь.

Я слишком устал.

Ключ вращается в замке. Скрипят петли. Я подхожу к черному зеву, не пытаясь противостоять его сладкой притягательности… Ступаю за порог, погружаясь во тьму. Здесь так холодно, Боже…почему здесь так холодно?! И пахнет не Оксаной.

Воняет смертью.

Позади меня хозяйка квартиры щелкает выключателем. Под потолком вспыхивает пучок флуоресцентного света. Лампы жужжат, будто рой жирных мух на скотобойне. Меня передергивает. Но даже такое освещение не способно изгнать мрак. Вижу его в углах. Под обувной полкой, за вешалкой. Он шипит и извивается, скалясь на каждое мое движение. Раненая змея, защищающая свое жилище.

Оборачиваюсь. Женщина не решается войти. Стоит в дверях. На бледном лице — древний ужас далеких предков. Инстинкт самосохранения.

— В чем дело?

— Я боюсь…

Она и вправду боится. Ее трясет.

Мы словно попали в морг. Так схоже…

— Чего?

Знаю, что она не сумеет найти ответа, но…она находит.