Джон Гришем - Вердикт Страница 56

— Милли? — Хоппи был ошеломлен. Какое отношение милая Милли может иметь ко всей этой закулисной возне?

— Дело в процессе, Хоппи, — сказал Кристано, и первый фрагмент головоломки лег на место. — Догадайтесь, кто дает больше всего денег на избирательные кампании кандидатов-республиканцев?

Хоппи был слишком потрясен, чтобы высказывать какие-либо разумные предположения.

— Правильно. Табачные корпорации. Они делают миллионные вливания в избирательные кампании, потому что у них вот где сидят все эти правительственные постановления. — Он провел ребром ладони по горлу. — Это люди, исповедующие идею свободного предпринимательства так же, как и вы, Хоппи. Они понимают, что если человек курит, то это его личное дело, им до смерти надоели правительственные и судейские адвокаты, пытающиеся помешать их бизнесу.

— Это вопрос политический, — сказал Хоппи, недоверчиво уставившись на воду.

— Исключительно политический, — подхватил Кристано. — Если Большой табак проиграет этот процесс, начнется такой обвал судебных преследований, какого в этой стране еще не видывали. Компании потеряют миллионы, и соответственно мы недосчитаемся своих субсидий. Вы можете нам помочь, Хоппи?

Вмиг возвращенный к действительности, Хоппи лишь пробормотал:

— Скажите, как?

— Вы можете нам помочь, — убедительно сказал Кристано.

— Конечно, я хотел бы, но как?

— Милли. Поговорите с женой, объясните ей, сколь бессмыслен и опасен этот процесс. Она, Хоппи, должна провести работу с коллегами. Она обязана проявить твердость по отношению к тем либералам в жюри, которые мечтают вынести обвинительный приговор. Вы можете это сделать?

— Конечно, могу.

— И сделаете, Хоппи? Мы вовсе не хотели бы дать ход той пленке. Помогите нам, и мы спустим ее в унитаз.

Напоминание о пленке пронзило Хоппи.

— Да, я согласен. Я как раз сегодня должен увидеться с ней.

— Убедите ее. Это страшно важно — важно для нас, в министерстве, для блага страны и, разумеется, для вас — это избавит вас от необходимости отбывать пятилетний срок в тюрьме. — Кристано хрипло хохотнул и похлопал Хоппи по колену. Хоппи тоже засмеялся.

С полчаса они обсуждали стратегию. Чем дольше они оставались на яхте, тем больше вопросов возникало у Хоппи. Что, если Милли проголосует за табачные компании, а остальные присяжные не согласятся с ней и вынесут обвинительный приговор? Что тогда будет с ним, с Хоппи?

Кристано пообещал соблюдать правила договора, независимо от исхода процесса, если Милли проголосует так, как надо.

Когда они возвращались к машине, Хоппи чуть ли не вприпрыжку бежал по пирсу. К Нейпаеру и Ничмену вернулся совсем другой человек.

Потратив три дня на размышления, судья Харкин в субботу вечером принял решение не пускать присяжных на воскресные службы. Он не сомневался, что у всех четырнадцати непременно возникнет острое желание пообщаться со Святым Духом. Было совершенно неприемлемо разрешать им разъехаться по всему округу. Судья позвонил своему исповеднику, тот сделал еще несколько звонков, и был найден юный студент-богослов. На одиннадцать часов в воскресенье назначили службу в “бальной зале” “Сиесты”.

Судья Харкин направил каждому присяжному письменное уведомление об этом. Вернувшись с прогулки по Новому Орлеану, они нашли их под дверьми своих комнат.

На службе, весьма унылой, присутствовали шесть человек, в том числе миссис Глэдис Кард, пребывавшая в весьма раздраженном для священного дня настроении. За последние шестнадцать лет она не пропустила ни одного занятия в воскресной школе своей баптистской церкви. Последний раз это случилось, когда в Батон-Руже умерла ее сестра. Шестнадцать лет без единого пропуска. У нее были прекрасные показатели посещаемости. Только Эстер Кноблах из Союза женских миссий могла похвастать лучшими — у той было двадцать два года примерного присутствия, но ей семьдесят девять лет и у нее гипертония. Глэдис шестьдесят три, у нее прекрасное здоровье, и она мечтала обойти Эстер. Она никому, разумеется, в этом не признавалась, но все и так знали.

И вот теперь она потеряла свой шанс из-за судьи Харкина, человека, который ей с самого начала не понравился, а теперь она его возненавидела. Студент-теолог ей тоже был неприятен.

Рикки Коулмен пришла на службу в спортивном костюме, прямо после пробежки. Милли Дапри принесла с собой Библию. Лорин Дьюк была усердной прихожанкой, и краткость службы ее шокировала. Начавшись в одиннадцать, в полдвенадцатого она уже закончилась — типичная для белых спешка. Она слышала, что такое бывает, но присутствовать на подобных службах ей еще не доводилось. У них в церкви пастор никогда не всходил на кафедру раньше часа, но покидал ее зачастую уже после трех. Тогда они приступали к обеду, причем, если погода позволяла, устраивали пикник прямо на лужайке. А после этого снова возвращались в церковь, где возобновлялась служба. Откусывая по кусочку от сладкого рогалика, Лорин молча страдала.

Мистер и миссис Граймз присутствовали вынужденно, не по велению сердца, а потому, что стена комнаты 58 примыкала к “бальной зале”. Они не были ревностными прихожанами, особенно Херман, который не бывал в церкви с детства.

В течение утра распространился слух: Филип Сейвелл возмущен тем, что в мотеле устроили службу. Он поведал кому-то, что является атеистом, и об этом молниеносно узнали все. В знак протеста он лег в постель, судя по всему, нагишом или почти нагишом, скрутил ноги и руки в некой йоговской позе и как можно громче приступил к песнопениям. При этом он нарочно оставил двери открытыми.

Во время службы его было слышно в “бальной зале”, и, несомненно, это заставило молодого священника свернуть проповедь и проявить торопливость, благословляя верующих.

Лу Дэлл направилась было сказать Сейвеллу, что он мешает, но быстро вернулась, увидев его почти голым. Потом пошел Уиллис, но Сейвелл, закрыв глаза и открыв рот, просто проигнорировал охранника. Уиллис предпочел близко не подходить.

Присяжные, не проявившие религиозного рвения, сидели по своим комнатам, включив телевизоры на полную мощность.

В два часа начали прибывать родственники, привозившие чистое белье и провиант на неделю. Николас Истер был единственным, кто не поддерживал никаких внешних контактов. Судья Харкин решил, что Уиллис на полицейском автомобиле отвезет Истера домой.

Пожар потушили несколько часов назад. Пожарные машины давно разъехались. Узкая лужайка и тротуар перед домом были завалены обугленными обломками и кучей мокрой одежды. Тут же толкались ошеломленные случившимся соседи.

— Где ваша квартира? — спросил Уиллис, останавливая машину и уставившись на обгоревший кратер, зияющий в центре дома.

— Вон там, наверху, — ответил Николас, кивнув головой и указывая рукой. Выйдя из машины, он приблизился к группе людей на тротуаре — вьетнамскому семейству, которое в полном молчании рассматривало расплавленную настольную лампу; ноги у него подкашивались.

— Когда это случилось? — спросил он. В воздухе все еще стоял едкий запах паленого дерева, краски и тлеющей ветоши.

Никто из вьетнамцев ему не ответил.

— Сегодня утром, — сказала проходившая мимо женщина с большой и тяжелой картонной коробкой в руках.

Глядя на собравшихся, Николас вдруг осознал, что никого не знает по имени. В небольшом уцелевшем вестибюле какая-то деловая женщина одновременно что-то царапала в блокноте и разговаривала по сотовому телефону. Лестницу, ведущую на верхний этаж, охранял представитель частной службы безопасности, который в настоящий момент помогал пожилой женщине тащить по лестнице насквозь промокший старый ковер.

— Вы здесь живете? — спросила женщина с телефоном, обращаясь к Николасу.

— Да, моя фамилия Истер, я из квартиры триста двенадцать.

— О! Она полностью выгорела. Возможно, именно оттуда и начался пожар.

— Я хотел бы посмотреть.

Охранник проводил Николаса и женщину наверх, где их взору открылась страшная картина разрушения. Они остановились на краю гигантской воронки, огороженной желтой полицейской лентой. Огонь, видимо, поднимался вверх, прожигая потолки и стропила, и проделал два больших отверстия в крыше точнехонько в том месте, под которым, насколько он мог понять, еще недавно была его спальня. Распространился огонь и вниз, нанеся невосполнимый ущерб квартире, находившейся под ним. От 312-й осталась лишь кухонная стена, на которой, готовая вот-вот сорваться, висела перекошенная раковина. Ничего. Ни следа дешевой мебели, стоявшей в его гостиной, да и самой гостиной как не бывало. И спальни тоже.

И, к ужасу Истера, бесследно исчез компьютер.

Ни полов, ни потолков, ни стен. Только зияющая пустота.

— Кто-нибудь пострадал? — осторожно поинтересовался Николас.

— Нет. Вы были дома? — спросила женщина.

— Нет. А вы кто?

— Я из дирекции, попрошу вас заполнить кое-какие бумаги. Они вернулись в вестибюль, где Николас поспешно заполнил предложенные ею бланки и удалился в сопровождении Уиллиса.