Сергей Лысенко - Киллер и Килиманджаро Страница 7

Верность – их главное достоинство. Они не бросили меня в трудную минуту.

– Может, я тебе мало заплатил? – сказал Кошель. – Так не проблема. Договоримся. Деньги есть – хоть жопой. Только ты им скажи, чтобы не стреляли.

Я ткнул его пистолетом.

– Ты выбрал не ту сторону, – сказал мне Кошель, – и теперь по ноздри в дерьме. Но я тебя вытащу. Поговорю с кем надо, отмажу. Всё будет как раньше: ты – меч Родины-Мамы, а я – щит. И над нашей Черной горой61 не пролетит ни одной птицы.

– Не разводи бодягу.

– Кончай с ним, Валера, – сказал Кобин.

– Предупреждаю! Если тронешь меня, ты покойник. Они с того света достанут. И тебя. И твою училку… Ты знаешь Мажару?

Нет, я ещё не знал Мажару. Я выстрелил Кошелю в грудь. Не забыл о контрольном в голову. За дверью зарыдала Собака Павлова. Своим воем она разогнала тучи, и над Чугуевом засветилась луна.

8. Мой Гай, Рураль и Ромбо

Мне часто снится, что я на горе. Что весь этот мир – от Сум до Луганска и от Полтавы до Воронежа – лежит подо мной, прикрытый грязной ватой облаков.

Я царь этой горы, я хозяин этих снегов – пухлого целяка, жесткого круда, мокрой кижи и ломкого наста. Свежей пороши и прошлогоднего зернистого фирна. Моя кипенно-белая перина покрывает казан спящего вулкана. У изголовья посапывает кратер, попыхивает дымком. Тсс, пусть спит вечным сном. Пусть всегда будут каскады террас, столбы и колонны, полки, желоба и карнизы. Снежные языки, ледовые грибы и каменные морены. Ребрышки, зубчики и гребешки на вершинах…

Пусть всегда буду я.

Каждой ночью я купаюсь в этом богатстве, как дядя Скрудж62 в своих мультиплижиллионах. Каждой ночью я упиваюсь и опиваюсь – гора большая даже для меня. Я хочу поделиться с Полиной Леонтьевной, но она далеко отсюда, на грешной земле.

У нее свои сны и кошмары: школа, меловой карьер или замок Аллы Пугачевой, который превращается в болото на самом интересном месте. А на днях бывший директор Прокопьевич заставил её прыгать с тарзанки в кровавое месиво, где плавали расчлененные тела. По погонам она узнала Гусейнова, тот не сделал домашнее задание, поэтому притворялся мертвым. Полина Леонтьевна поставила ему двойку и сообщила родителям, что их ребенок употребляет наркотики…

Мой сон лучше любых наркотиков. Как только я закрываю глаза, становится легко и светло. На ледяном троне пика Ухуру холодно, но хорошо. Здесь я сублимирую, очищаюсь и кристаллизуюсь. Я становлюсь льдом, голубым глетчерным льдом правильной ориентации. Потом – снежинкой Поймай-Меня-Если-Сможешь и лавинкой Далеко-Не-Убежишь. Я тверд и спокоен, моя рука как сталь, а глаз – алмаз. Я выше других. Я могу казнить и миловать. Я заслужил это право. Ведь я «джаро» – тот, кто победил Кошеля, Мажару и барабашовских вьетнамцев.

С горы видна вся Слобожанщина. Когда ветер разрывает тучи, показывается свинцовая спина Владимира Крестителя63 и ниже, под складками мантии – патиновый рельеф царя-мученика Николая Второго. Из-за Харьковской горы выбегает Северский Донец и змеится, струится через Печенежское поле и слободскую Швейцарию, мимо сел, городков и посадов, супермаркетов «Сельпо», «Посад» и «АТБ». Я вижу аты-баты в Чугуеве, Змиевы валы и Горынычевские леса64. Вижу Казачью кручу в Коробовых Хуторах, половецких баб на Изюмском шляхе и красноармейскую многоножку65 на плитах Кременца66. Умозрительный сплав заканчивается под шапкой Святогорской лавры на меловой скале – река утекает на Луганщину, огибая степь донецкую, терриконы и отвалы.

Я чувствую, что Полина Леонтьевна где-то рядом. Я высматриваю её в болотах Богодухова и Волчанска, в карьерах Купянска и Краснограда. Ищу дворец Аллы Пугачевой, айсберг, облицованный плиткой «Арлекино», но нахожу лишь обветшалый Шаровский замок и полуразрушенную усадьбу в Старом Мерчике.

В расстроенных чувствах я навожу оптический прицел на букашек, которые противно копошатся внизу, и ражу их громом и молнией. Это немного поднимает настроение. Но вскоре мне становится жалко пуль, предназначенных для важных птиц и владельцев караванов. И, конечно же, для леопарда-людоеда, пантеры-оборотня, барса со ртом на затылке, которого зовут Ириму.

По легенде одна девушка по имени Танда пообещала выйти замуж за леопарда, если он поднимет её на гору на своих девяти хвостах. Зверь выполнил уговор, а девушка – нет. Наверху она наслала проклятие и убежала. Ириму, само собой, догнал её, повалил и съел, после чего превратился в банановое дерево, которое сразу же замерзло от холода.

Не знаю насчет бананов, но замороженный леопард по-прежнему на западном склоне. Рядом с ним кровавые останки карликов…

Нет, это не моя работа. Это всё он – Алекс-сралекс, бывший царь горы.

Он везде оставляет мерзкие следы – то окурок на леднике Пломбира, то плевок в Творожке, то еще какую-то дрянь во Внутреннем Рожке. Топчет мое волшебное снежное царство грязными кирзачами. Он давно заслужил пулю. Даже не одну, а целую обойму.

Я ищу его по всему плато, в седле Макаки и Зубном ущелье.

«Сюда, нзамби, – играет он в прятки. – Холодно, холодно, теплее, опять холодно…»

Горячо не бывает. Стоит мне приблизить прицел, как он исчезает с возгласом «алле-оп». Не знаю, что там у него – шапка-невидимка, плащ Пендри67 или Кольцо Всевластия68.

«Труп ходячий, – дразнится он, – не догонишь, не возьмешь…»

Я стреляю на звук, в пустоту. Гильзы катятся по ледяной корке и сыплются вниз, на Высоту Конева69, звякая об обелиск с золотой головой маршала и стелу, стилизованную под дот.

«Убей себя…»

Я не стреляю, потому что голос раздается прямо в голове.

«Выхода нет, – говорит Алекс. – Узел Горгоны не развязать. Разруби этот клубок змей, умри и освободись…».

Алекс засел глубоко внутри, он и не думает уходить.

«…и останься здесь навсегда».

Я вставляю два пальца в рот, чтобы выблевать его.

«Зря, – говорит он из-за плеча. – Я знаю, чем всё закончится».

Интересно, от какого верблюда?

«Разве не ясно? Я провидец. Я вижу будущее. И оно ужасно. Оно нарисовано торсионами страха и ненависти. Этот Армагеддон, кровь и пламя сводят меня с ума. Я превращаюсь в животное, рычу, рву и мечу».

Наверное, он и есть Ириму.

«Да, я Ириму, леопард-оборотень. Однажды я покорил гору с Тандой на хвосте».

Девушкой?

«Товарищ, ха-ха-ха, ты красавец… Девушка? Можно и так сказать. Советская власть, бессмысленная и беспощадная…»

Тебя превратили в пальму?

«В педераста, шпиона и врага народа».

Он хекает передо мной, из пасти вырываются облачка пара. Мой палец на курке, секунда – и я сбиваю его чеширскую ухмылку.

«Побереги пули, – шипит он. – Настанет время, когда они будут стоить миллионы».

Смотря в кого попасть.

«В себя. В голову, в висок, если по-русски. Или через рот – по-американски».

Он точно доведет меня до самоубийства.

«Сделай одолжение, – говорит он. – Разреши парадокс. Единственному убийце в городе приказано убивать всех, кроме самоубийц. Убивать ли убийце самого себя?»

Убивать… Наполовину.

«Убийство несет разрушительную энергию для других и созидательную для самого убийцы. Но что будет, если убийца направит эту энергию на себя? Птааг70 говорит, что вода, а Господь Всемогущий – камень».

Ножницы-бумага! А что будет, если твой Всемогущий создаст такой камень, который не сможет поднять?

«Главное, чтобы не вышел Малый Пенк71. Понял, Барранко72?»

Как он меня назвал?

«Лучше помолчи. Килиманджаро захватил твой Гай, Рураль и Ромбо73».

Я молчу: ромб на замке, рураль на засове, гай не шумит, роща не шелестит.

«И белая богиня уже Додома74».

Полина Леонтьевна? Уже вернулась домой?

«Смотря что называть домом».

Мороз крепчает. Ветер рычит как леопард, завывает и посвистывает. Хватает неласково – за шиворот, за лацканы – и тормошит, шпыняет, швыряет по сторонам. Стужа пробирает до костей, я сгущаюсь, леденею и трещу по швам. От этого дубаря можно дать дуба.

Но вдруг буран заканчивается. Снежный табун кучно ложится сугробами. Спирали рогов раскручиваются, белокрылые барашки, кружась и сверкая, опадают на землю. Мне опять хорошо – мягко и пушисто.

«Я предвижу юпитеры и софиты, цветы и овации…»

Нет, не хорошо – Алекс никуда не делся, не выветрился, не развеялся.

«Вспышки салюта и брызги шампанского. У вдовы Дурманова светлое будущее. Сплошной Большой Пенк!»

Конец ознакомительного фрагмента.