Виктор Пронин - Победителей не судят Страница 8

— Несколько словечек обронил... Сучьим потрохом обозвал, пидором позорным, пообещал сделать из меня бифштекс с кровью. Такие были слова.

— Не так уж мало.

— Да, — согласился Касьянин, — слова еще те... Запоминаются.

— Дело не в том, что они запоминаются, — следователь продолжал старательно записывать все, что говорил Касьянин. — Они выдают его классовую принадлежность. Зэковскую принадлежность.

— Я тоже подумал об этом... Он наверняка сидел.

— Или же плотно и долго общался с людьми, которые сидели. Мне кажется, найти его можно. Но доказать будет сложно.

— Даже невозможно, — сказал Касьянин. — Я его не узнаю, даже если вы меня подведете к нему вплотную. И собаку его не узнаю. Да! — вдруг воскликнул Касьянин. — Он был в спортивном костюме, тонкий, шелковистый костюм весь на молниях и на резинках. Темно-синий, темно-зеленый... Что-то в этом роде. Но сейчас все гуляют в таких костюмах. И стар, и млад, и мужики, и бабы.

— Я его найду, — повторил Анфилогов. — Если хотите, могу вам его показать при случае.

— Зачем?

— На будущее. Чтобы знать, откуда идет опасность. Но это все, что я могу сделать.

— Да я уже, в общем-то, смирился, — Касьянин махнул рукой, глядя в пространство длинного коридора.

— Смирился? — удивился следователь. — Странно. Обычно жажду мести люди проносят в себе через годы и расстояния. И не гасят это пламя ни жизненные невзгоды, ни новые обстоятельства, вообще ничто не гасит. Вы меня понимаете?

Когда кто-то говорит, что он смирился, это означает одно из двух...

— Что же это означает?

— Что человек вообще смирился со всем на свете, плюнул и на человечество, и на себя в том числе. На вас это не похоже. У журналистов обычно хватает жизненного тщеславия до самой смерти. Нет, вы не из тех, кто смиряется. Не надо мне пудрить мозги.

— Может быть, я из другой категории?

— А другая категория — это затаившиеся. Те, кто пытается ввести всех в заблуждение — я, дескать, стар, дряхл и не мне утверждать справедливость! — глаза следователя горели, похоже, он говорил нечто важное для себя. Казалось даже, что Анфилогов не столько отвечает на касьянинский вопрос, сколько убеждает самого себя в правильности собственного понимания человека.

Касьянин взглянул на руки следователя — первое впечатление, когда он ощутил сильную прохладную ладонь, подтвердилось — рука у Анфилогова действительно была сильная, пальцы длинные, ногти правильной формы.

— Так в чем же сила, — медленно проговорил Касьянин, — в том, чтобы выбросить из головы и забыть нанесенное оскорбление, или же в том, чтобы годы носить в себе незатухающую обиду?

— Сила? — изумленно переспросил следователь. — При чем тут сила? Разве я что-нибудь говорил о силе?

— Я имею в виду силу духа, характера, силу личности.

— Видите ли, Илья Николасвич, я представляю не силу, я представляю справедливость, — Анфилогов сунул протокол в папку, но тут же вынул его, дал подписать Касьянину, снова захлопнул папку и щелкнул кнопочкой на хлястике, давая понять, что деловая часть встречи закончена. — Вот что еще скажу вам, Илья Николасвич. — Следователь помолчал. — Люди могут простить жестокость по отношению к себе, могут простить несправедливость, измену, обман... Но есть вещи, которые прощению не поддаются, если позволите так выразиться.

— Что же именно один не может простить другому?

— Обиду, — сказал Анфилогов негромко. — Как бы человек того ни желал, ему никогда не забыть нанесенной обиды. Это не значит, что он всю жизнь будет мечтать о мести, вовсе нет. Но между этими людьми всегда, всю жизнь, до гробовой доски будет стоять эта тонкая, почти невидимая стена. Обида. Согласны?

— Обиды бывают разными... — неопределенно сказал Касьянин. — Кухонные, постельные, служебные...

— Я не имею в виду обиду, нанесенную человеческому достоинству. После всего происшедшего вы в шоке и еще какое-то время будете находиться в шоке, и ваши рассуждения о чем бы то ни было не будут вполне соответствовать убеждениям. Может быть, сейчас, именно сейчас, вы со мной не согласитесь, но я уверен — вы не простили ночного подонка. Не смирились. Обида еще придет. И кто знает, какие чувства она вызовет в вас, какие силы поднимет, какие законы заставит вспомнить, — Анфилогов поднялся. Глаза его сверкали каким-то внутренним огнем, на щеках появился румянец.

— Законы? — переспросил Касьянин. — Вы имеете в виду статьи Уголовного кодекса...

— Я имею в виду законы человеческого бытия, — проговорил следователь, и Касьянин не мог отделаться от впечатления, что слова эти прозвучали не просто с высоты человеческого роста, а чуть ли не из поднебесья. Какая-то странная сила исходила от следователя — Касьянину хотелось и согласиться с ним, и в то же время оспорить все, что говорил Анфилогов. — Мы еще с вами встретимся, — улыбнулся следователь, протягивая руку. — Я уверен в этом.

— Ну что ж, — Касьянин тоже поднялся. — До скорой встречи!

— Когда выписываетесь?

— Завтра-послезавтра... Как решит начальство, здешнее, больничное начальство.

— Я разговаривал с заведующим отделением... Он сказал, что вы хорошо отделались. Можно сказать, выкрутились.

— Знаете, чем отличается умный человек от мудрого? — спросил Касьянин, направляясь по коридору к своей палате. — Умный всегда найдет возможность выкрутиться из любого, даже безнадежного положения.

— А мудрый?

— Мудрый в такие положения не попадает.

— О! — следователь остановился и так посмотрел на Касьянина, будто тот произнес какие-то особенные слова, которые не просто понравились собеседнику, а даже поразили его. — О! — восхищенно проговорил Анфилогов. — Я это запомню.

— А я запомню все, что вы сказали про человеческие обиды.

— Это прекрасно! Тогда у нас наверняка будет повод встретиться! — радостно заявил следователь и, пожав на прощание Касьянину руку, не оглядываясь, быстро зашагал по коридору к лифтовой площадке. Но прежде чем войти в кабину, все-таки оглянулся и приветственно помахал рукой. Улыбка его при этом была какой-то очень уж белозубой, почти ослепительной, словно от зубов шел сильный белый свет.

Касьянин сидел в редакции и звонил по обычным своим телефонам, выбивая материалы о том, где что случилось, где кого убили, задушили, утопили, где какая банда кого расстреляла. Звонил в районные отделения милиции, в суды, в канцелярии прокуратур — везде у него были свои люди, которых он иногда за счет редакции поощрял незамысловатыми подарками — коньяк, транзистор, цветы, конфеты.

Работал без подъема, без интереса.

Пришло странное какое-то ощущение бесполезности всего, что он делает.

Недавние события обесценили его, может быть, и злободневные статейки, которыми он снабжал родную газету. Касьянин прекрасно понимал, что все это поверхностно и достаточно далеко от того, что происходит на самом деле, от того, какие истинные страсти кипят на ночных улицах города, какие боли и несчастья переживают люди. А его заметки, чаще всего изложенные с легким смешком, если не сказать с насмешкой, по отношению и к преступникам, и к потерпевшим, были в чем-то даже подловатыми. Но такой уж установился стиль в газетах, люди не слишком удручались ни собственными бедами, ни тем более чужими. В кась-янинском положении это были не трагедии, сколько бы крови ни пролилось, он описывал просто забавные случаи из городской жизни. Именно забаву читатели и искали на газетных страницах. Всевозможных бед им хватало и в собственной жизни, а газету разворачивали с единственной целью — еще раз убедиться, что не только им плохо живется в дни решительных рыночных преобразований.

— Привет, старик, — говорил Касьянин, набрав очередной номер. — Что новенького в жизни? — обращался он к своим собеседникам по старой журналистской привычке. Слово «старик», вошедшее в обиход еще в далеких шестидесятых, и ныне служило своеобразным паролем, опознавательным знаком — звонит свой человек, который всегда тебя поймет и выручит.

— Новенького ничего, а вот веселенькое есть! — радостно ответил дежурный отделения. — Представляешь, Илья, одна старуха другую насмерть зарезала!

— За что? — Касьянин тут же начал записывать суть сообщения.

— Не поверишь — ревность!

— Сколько же старухам?

— Убийца родилась в семнадцатом году, а жертва маленько ее постарше — с девятисотого года.

— Не может быть! — ошарашенно произнес Касьянин. — Это получается, что одной девяносто восемь лет, а второй... а второй...

— Восемьдесят с гаком! — прокричал в трубку дежурный. — Представляешь?

— С трудом, честно говоря. Как же она ее?

— Ножом! Обычным кухонным ножом! Вот он лежит передо мной. Знаешь, бывают в семьях такие ножи, которые от многолетней заточки становятся тонкими, кривыми, но чрезвычайно острыми... Вот таким ножом. Понимаешь, старуха, которой под сто, уже не ходила, и, естественно, все оказывали ей больше внимания — подушку поправят, одеялом укроют, тапочки поставят у кровати... А молодухе обидно...