Игорь Мирецкий - Архивариус (СИ) Страница 9

– Только про скотину на моем корабле забудь, – ударил купец кулаком по столу, смотря одним глазом куда-то направо от Ингви, а другим налево. – Не хочу больше слышать об этом. Переведи ему.

Переводчик перевел, и Ингви решил больше не искушать судьбу. Страшно уродливый и в добавок косоглазый купец уже завтра утром отправлялся с двумя своими судами в Витичев под Киевом, где в течение пары дней соберется торговый флот для совместного плавания в Константинополь. И путешествие это займет, по его словам, полтора месяца.

На изумленный вопрос Ингви, почему так долго, купец во всех красках описал ожидающие их на пути препятствия, сложнейшим из которых – но далеко не единственным – будет шестидесятикилометровый отрезок Днепра, где из-за порогов всем придется раздеваться и лезть в воду, чтобы кто-то нащупывал путь, а кто-то осторожно волок корабли, держа их за нос, борта и корму. Местами придется вообще вытаскивать корабли на берег и катить их, подкладывая брусья… одновременно отбиваясь от воинственных печенегов, обожающих устраивать в таких местах засады... В общем, подытожил купец, пользы от Ингви всё равно не будет никакой, поэтому пусть радуется, что его берут даже за деньги.

Поразмыслив, как лучше поступить с конем, Ингви решил временно оставить его у Мирославы, заплатив её отцу столько, сколько он за это потребует, и дав наперед столько денег на корм, сколько может понадобиться до наступления следующего лета. Возвратиться раньше – как уже понял Ингви – у него может не выйти. Днепр зимой замерзнет, а вернуться в Константинополь, совершив паломничество на Святую Землю, ему удастся, быть может, только поздней осенью.

– Если я вдруг вообще не вернусь… – хотел он было что-то сказать Мирославе, когда они оба стояли в сарае возле коня, поглаживая его по спине; но она не дала договорить.

– Я не хочу, чтобы ты завтра ехать.

Она коснулась его руки. Как будто случайно.

– …чтобы ты… никогда… ехать.

Ингви, поборов нерешительность, сжал ее ладонь в своей, и Мирослава, сделав шаг, прижалась к нему всем телом.

Затем, ни произнося больше ни слова, она ловким движением задвинула на двери засов и повела его за руку в дальний угол сарая – туда, откуда доносился запах стогов только что скошенной травы…

* * *

14-го сентября 1017 года, в праздник Воздвижения Креста Господня, в Иерусалиме можно было встретить сотни христианских паломников, прибывших сюда, в основном, из соседнего Египта и ближайших областей Византии.

Поток богомольцев почти полностью прекратился в 1009 году, когда халиф аль-Хаким в разгар гонений на христиан повелел стереть с лица земли как сам Гроб Господень, так и возведенный вокруг него храмовый комплекс. К счастью, несмотря на все прикладываемые усилия, рабочие халифа, разрушив Храм, так и не смогли разломать до основания гробницу. И когда в 1012 году матери аль-Хакима, исповедующей христианство, удалось наконец убедить сына прекратить преследования ее единоверцев и разрешить византийским священникам отстроить Храм – Гроб Господень был восстановлен довольно быстро и паломничества возобновились.

Проведя в этот праздничный день, 14-го сентября 1017 года, более часа в молитве у каменной плиты, на которой тысячу лет назад, согласно преданию, лежало тело Спасителя – и которая теперь, по мнению всех, лишь чудом избежала уничтожения, – Ингви вышел наружу на не по-осеннему свирепствующую здесь жару.

– Филипп, ты где? – прокричал он по-славянски, пройдясь взад-вперед вдоль строительных лесов, опоясывающих храмовый комплекс, и нигде не обнаружив друга.

Те шесть долгих недель, что длилось путешествие из Киева в Константинополь, Ингви провел в обществе людей, говорящих исключительно на славянских диалектах. И хотя многие с гордостью рассказывали ему о своих скандинавских корнях (ибо прадеды их были ни кем иным, как шведскими торговцами, поселившимися на Руси и взявшими себе там жен), смешение со славянским населением зашло уже так далеко, что скандинавский язык был позабыт еще их отцами.

Каково же было облегчение Ингви, когда, отправляясь с группой греческих паломников в плавание на Святую Землю, он случайно выяснил, что один из них – монах, зовущийся Филиппом, – владеет как греческим, так и славянским языком! Пытаться с нуля понять еще и греческий у Ингви, наверно, лопнула бы голова.

Филипп был уроженцем Салоник, города со смешанным греко-славянским населением; грек по отцу и македонский славянин по матери, проведший всё свое детство и отрочество среди людей, говорящих на двух языках. Отец, служивший в Салониках обычным дьяконом, перебрался затем в Константинополь и, как понял Ингви, стал там со временем какой-то важной шишкой при Патриархе. Сам же Филипп совсем недавно принял обет монашества и совершал паломничество на Святую Землю перед тем, как навсегда заточить себя в монастыре на Афоне.

– Здесь я, здесь, – сказал, запыхавшись, прибежавший откуда-то Филипп. – Я нашел, кто идет на Иордан. Восемь человек. С нами будет десять.

Ингви потеребил висящий на шее амулет. Его дала ему в дорогу Мирослава.

Еще неделю назад он был твердо настроен на то, чтобы в тот самый день, как он исполнит свой обет, примкнуть к паломникам, держащим путь домой в Константинополь. Но Филипп всё-таки сумел уговорить его. В конце концов, дорога из Иерусалима на место крещения Иисуса и обратно займет не более двух дней – а разве способны эти два дня как-то повлиять на то, успеет ли он вернуться к Мирославе до зимы?

Сам Филипп намеревался путешествовать по Святой Земле не меньше месяца и горячо убеждал Ингви отправиться вместе с ним сначала к Мертвому морю, а затем посетить Галилею на севере. Где это видано, восклицал он, чтобы человек, проделавший сюда путь с другого конца света, ограничился лишь Иерусалимом и окрестностями?

Но больше двух дней Ингви медлить был не намерен, не смотря ни на какие уговоры друга.

Вечером, когда жара спала, они, примкнув к восьми другим паломникам, отправились на Иордан. Ингви ехал верхом на осле, остальные шли пешком.

– Как ты думаешь, – спросил он Филиппа, смотря на яркие звезды на черном небе, когда они, сделав привал на половине пути и совершив вечернюю молитву, легли спать, – она согласится поехать со мной в Данию после того, как мы поженимся?

Филипп пробормотал что-то. Наверняка уже во сне. Все были так измотаны многочасовой ходьбой по пыльным дорогам, что погрузились в сон, едва накрывшись плащом и подложив, кто что мог, под голову.

И только Ингви, ехавший верхом и потому не так уставший, всё лежал и смотрел на эти звезды – такие огромные, что, казалось, до них можно дотянуться рукой, – прижимая к сердцу подаренный Мирославой во время их последней встречи амулет.

ГЛАВА 4

– Денис, выключи ты уже эту дрянь! – не выдерживаю я, когда из динамиков автомобиля второй раз подряд раздается похожий на поросячий визг голос: «We are animals».

Напарник неохотно выключает музыку. И какое-то время мы несемся по шоссе, каждый молча думая о своем.

Ох уж эта мода на 80-е двадцатого века... Этот жуткий макияж Мирославы. Эти уродливые прически. Когда месяц назад на всей планете была мода на эпоху Барокко, это еще как-то можно было вытерпеть. Но как можно видеть и слушать такое?! Кажется, Денис как раз из двадцатого столетия...

– Слушай, неужели при твоей жизни и правда такое всем нравилось?

Денис пожимает плечами.

– Если честно, я уже и не помню. Я же тебе говорил: прожив тут после воскрешения столько столетий, сколько я, перестаешь что-либо помнить из предыдущей жизни. Словно и не было ее вовсе. Кстати, ты уже последовал моему совету? Записываешь свои воспоминания, пока они еще не исчезли?

– А как же! Вот, послушай.

Я быстро нахожу на импланте файлы и, выбрав случайный фрагмент, читаю вслух и с выражением:

«Филипп пробормотал что-то. Наверняка уже во сне. Все были так измотаны многочасовой ходьбой по пыльным дорогам, что погрузились в сон, едва накрывшись плащом и подложив, кто что мог, под голову.

И только Ингви, ехавший верхом и потому не так уставший, всё лежал и смотрел на эти звезды – такие огромные, что, казалось, до них можно дотянуться рукой, – прижимая к сердцу подаренный Мирославой во время их последней встречи амулет».

– Ну как? – интересуюсь я.

– Я что-то не понял, – говорит Денис, – почему ты о себе в третьем лице пишешь?

– А у нас истории только так рассказывались. Предания там всякие, саги. Такой-то пошел туда-то и сделал то-то и то-то. Никогда не слышал, чтобы рассказывали «я пошел и я сделал». Рука не поворачивается так писать. А какая разница? Я же для себя пишу. Как мне удобней, так и пишу.

– Я всё понял, – ехидничает Денис. – Тебе завидно, что о твоем братце Вагне сложили саги, а о тебе – нет. Вот ты и решил самостоятельно исправить историческую несправедливость.