Дидье Ковеларт - Вне себя Страница 9

— Почему антилопы умирают от голода в заповедниках? — спрашивает Кермер, демонстрируя хваленую беспристрастность.

— Потому что растения, которыми они кормятся, предупреждают об опасности, выделяя газ, который делает флору токсичной в радиусе шести метров.

— Какой газ?

— Этилен. Если у антилоп недостаточно обширная территория, чтобы избежать этой цепной реакции, они скорее умрут от голода, чем отравятся!

— Ну? — повернувшись ко мне, бросает Кермер с высоты судейского положения.

Я пожимаю плечами. Да, я доказал это в пяти странах, а также обнаружил ответные действия некоторых представителей фауны: например, божья коровка, паразитирующая на тыквах в Мексике, каждый день принимается за лист, расположенный в шести с половиной метрах от ее предыдущей трапезы… Достаточно прочесть мои статьи, чтобы узнать это. Лучше, добавляю я, проэкзаменовать нас по еще не опубликованному открытию. И тотчас получаю вопрос: какие изменения аминокислот вызывают генетические мутации в функциональном ряду гена. Понятия не имею. Профессор спрашивает моего оппонента — тот тоже не знает и напоминает ему, что это скорее его, Кермера, епархия.

— В самом деле, извините. Как зовут моего племянника?

— Орельен.

Тут я сам, минуя посредника, спрашиваю самозванца, какая оса опыляет орхидею-молот.

— Горита. Точнее самец гориты.

Я ловлю его на ошибке, припечатываю ссылками на мои публикации. Нимало не смутившись, он снисходительно замечает Кермеру, что горита и тиннидея — две разновидности одной осы. Ошеломленный его наглостью, я опровергаю эту чушь, а он не остается в долгу, заявив, что я перевожу разговор на насекомых, чтобы скрыть недостаток познаний в ботанике.

— Хорошо, тогда назовите отличительную черту acacia cornigera!

— На этом растении селятся колонии муравьев, и его листья выделяют специальную кашицу для их потомства, состоящую из протеинов и жиров, а муравьи за это защищают ее от всех паразитов и, в свою очередь, подкармливают личинками насекомых. А как я это доказал? — перебрасывает он вопрос мне.

— Я пометил личинки изотопами и таким образом мог наблюдать их поглощение тканями акации. Когда?

— В июне девяносто шестого. Как ползучие растения находят опору?

— Этого вы не можете знать. Я еще ничего не опубликовал, опыты не закончены…

— Вот и доказательство, что вы не в курсе моих нынешних экспериментов, — ухмыляется он.

— С чилийской бигнонией? На ее усиках имеются папиллы, которые выделяют…

— …возможно, выделяют газообразные гормоны…

— …рефлюкс которых может доносить до папилл информацию о местонахождении опоры.

— Какие последние лесные массивы в Малайзии еще не подверглись вырубке?

— Сунгай Уреу, Сунгай Бату, Улу Маго. Я вместе с местными кочевниками борюсь за сохранение их жизненного пространства. Что ответило мне правительство?

— Что им надо менять образ жизни, дабы впредь не зависеть от леса: таким образом им оказывают услугу.

Мы переводим дыхание, буравя друг друга глазами. Профессор и Мюриэль следили за нашим поединком, как зрители за теннисным матчем. Они молча переглядываются, будто советуются. Ужасно, но, не будь я кровно заинтересован, пришлось бы признать, что силы равны. Нет, Лиз не смогла бы так подковать своего любовника. Она ничего не смыслит в ботанике, ей это неинтересно — гипотеза о том, что она могла мне в наказание сотворить мое «альтер эго», как карточный домик, рассыпалась на глазах. Этот тип такой же настоящий я, как и я сам, он имеет то же образование и досконально знает все темы, которыми я занимаюсь. Я копил свои знания десятки лет, а он — как он мог за шесть дней возникнуть из ниоткуда с готовым багажом? Остается предположить, что подмена планировалась заранее: допустим, «Монсанто», мощный агропродовольственный трест, таким образом ставит палки в колеса нам с Полем де Кермером, чтобы мы, чего доброго, не добились запрета на трансгенные продукты…

— Как родилась у вас страсть к растениям? — спрашивает Кермер, ни к кому из нас в отдельности не обращаясь.

Мы наперебой отвечаем, что родились в Орландо, штат Флорида, где папа был садовником в Диснейуорлде: мы выросли на гигантской игровой площадке, где природа была привлекательнее всех аттракционов.

— А чему он научил нас в первую очередь? — вдруг выпаливаю я и сам поражаюсь тому, что у меня вырвалось: я уже говорю о «нас», как будто мы близнецы.

Самозванец молчит, вперив в меня взгляд, будто хочет прочесть ответ в моих глазах.

— Любить ужей, — тихо произносит он наконец. — Чтобы растения дышали.

— Как это? — спрашивает Мюриэль.

Я сглатываю ком в горле. А он объясняет — теми самыми словами, которые употребил бы я, — что ужи питаются личинками комаров, позволяя таким образом меньше обрабатывать растения инсектицидами, затрудняющими дыхание листьев. Я мысленно вижу, как папа впервые дает мне погладить змейку среди зарослей гибискуса и гигантских бамбуков «Полинезиан-отеля». Вижу, как он без устали выстригает Микки-Маусов из буксов, Белоснежек из кустов боярышника, Дональдов из бирючины. Как любуется своим шедевром, заколдованной горой в «Фантазии»: по склону из плюща низвергается водопад незабудок, растекаясь по лужайкам Волшебного Королевства, — за эту композицию папа удостоился звания «лучший служащий месяца». Вижу, что было потом: как он похудел и махнул на себя рукой после ухода мамы, как начал пить и перестал бриться, за что в конце концов и вылетел из Диснейуорлда. Мы переехали в Бруклин, где нас приютила старенькая родственница в доме у самого океана. Год от года он все больше опускался, стал сторожем при «большой восьмерке» на Кони-Айленде… Я снова вижу стыд в его глазах, когда он сидел за столом напротив меня, я — за учебниками, он — за батареей пивных бутылок. Ему было стыдно не только за свой вид, но и за то, что я, как ему казалось, стеснялся его перед окружающими. Сколько я ни твердил ему — то в шутку, то всерьез, — что люблю его, что горжусь им каждый год, когда он выигрывает «Nathan's Hot Dog Eating Contest», он так мне и не поверил, а потом взял и умер, доев четырнадцатую сосиску на сотой минуте и побив посмертно собственный рекорд, — за три дня до того, как я получил письмо из Йельского университета о присуждении мне стипендии. То была его последняя мечта на этом свете… Воспоминания подкатывают к горлу, а самозванец между тем излагает их как по-писаному, выкладывает доказательства своей подлинности. Это чудовищно. Слышать историю своей жизни из уст постороннего. Такое ощущение, будто все, что я знаю, все, что чувствую, вытекло из меня, как вода, перелилось в другого человека — лучше меня, ярче, новее, к которому тянутся, — так переливают вино в графин, а на дне бутылки остается лишь мутный осадок.

Входит какая-то женщина с папкой в руках, спрашивает, в чем дело. Ей объясняют. Обо мне все забыли. Я чувствую себя опустошенным. Мое детство, моя работа, мои воспоминания… Он знает обо всем этом столько же, сколько я сам. Но у него есть паспорт, подтверждающий его слова. И его выбрала Лиз. Какой смысл спорить, пытаться убедить? У меня болит рука, болит голова. Нет сил бороться.

— Помогите мне, скорее! — слышу я крик Мюриэль.

Уплывая в сгущающийся туман, чувствую, как меня поднимают, куда-то несут.

— Может быть, вызвать врача?

— Не стоит, спасибо… Помогите мне только донести его до такси. Я отвезу его в больницу.

— В больницу?

— Я же говорил вам, Поль, что это психопат! Из тех чокнутых, что примеряют на себя чужую жизнь: хотят во всем быть как вы, иметь вашу машину, вашу работу, вашу жену…

— Но все-таки, Мартин, он такое говорил…

— Я вообще не понимаю, как их выпускают!

— Мадемуазель Понто совершенно права: поди знай, что у больного на уме, бывают и буйные.

— Смотрите осторожней, месье Харрис! Всякое случается, даже в газетах писали: человек до такой степени завидует другому, что в один прекрасный день возьмет и убьет, чтобы занять его место…

Остальное теряется в тряске машины. Забыть. Вернуться в кому. Это все, чего я хочу. Хочу быть один. Быть настоящим. Быть собой.

В больнице все тот же дремотный покой и голый сад вокруг, ничего не изменилось с тех пор, как я ушел отсюда утром. Корпус стоит на отшибе, остальные, по большей части закрытые, сгруппированы поодаль в более современную — и менее человечную структуру. Мюриэль рассказывает, как в девяносто восьмом она провела все лето в этом саду, под окном палаты, где лежала ее дочь. В голосе такая печаль, будто она вспоминает любимый загородный дом, который пришлось продать. Я слушаю, киваю, молчу, притворяюсь нормальным, притворяюсь на все согласным: лечите меня, я готов.

Нейропсихиатра уже предупредили по телефону, он нас ждет. Я хотел сначала зайти в бухгалтерию — доказать, что платежеспособен, представить данные «Американ Экспресс», объяснить ситуацию. Регистраторша любезно ответила мне, что это не к спеху. Все уверены, что я здесь надолго. Это единственное решение моей проблемы. Мартин Харрис не может существовать в двух экземплярах. Он живет без меня, значит, мне остается одно — снова уснуть.