Алексей Леонтьев - Юнги с Урала Страница 13

Вечером юнги дружно взялись за написание писем.

— Один Верзила дурью мается, — наклонившись к моему уху, прошептал Сережка и показал глазами з сторону парня, который прибился к будущим юнгам на одной из станций.

Кем-то случайно брошенная кличка прочно закрепилась за ним. Иначе его теперь никто и не звал. Верзила, заложив руки за спину, ходил от одной стенки к другой.

— Что ему, писать некому, что ли? — снова зашептал Серелска. — Надоел.

— А кому он будет писать? Он же с оккупированной территории. Может, у него родители под немцем. А то, чего доброго, их уже и в живых нет... Тут поневоле задумаешься, — попробовал я защитить Верзилу, но Сережка не унимался:

— Все равно, он какой-то странный, несознательный что ли. Мандатная комиссия его определила учиться на боцмана, а он не хочет. Просится в радисты, а у самого образования мало. Да разве сейчас такое время, чтобы выбирать? Я бы тоже радистом хотел стать, а сказали «требуются мотористы» —и я иду. Что бы было, если бы, например, все захотели стать радистами? Я так думаю, что приказ любого хотения главнее...

— Да согласен я с тобой, согласен. Замолчи ты наконец. Вон баталер зашел, руку поднял, что-то сказать хочет...

— Товарищи юнги! — донеслось со стороны дверей, возле которых стоял Верзила. — Еще раз хочу напомнить тем из вас, кто по рассеянности или из-за спешки забыл подписать свертки с личными вещами или не успел что-либо необходимое взять с собой, прошу это сделать сегодня. Вещи находятся в комнате перед баталеркой. Быть с вами там не могу, меня вызывает начальство, так что прошу проявить совесть и «случайно» чужого не прихватить. Поняли?

Баталер подарил юнгам обворожительную улыбку и направился к выходу. Туда же пошел и Верзила.

— Поняли! Поняли! — кричали юнги. — Уже много раз поняли!

— А я вот ничего не понял, — сказал Филин. — И чего они все о вещах да о вещах? Барахло там, а не вещи. А они уже который раз объявления делают.

— Ладно, хватит базарить, — одернул я дружка, — а то письма написать не успеем.

Сережка обиженно отвернулся и стал из исписанного листка мастерить фронтовой треугольничек. Я же заканчивал лишь первое письмо, адресованное матери. Написал. как попал в Школу юнг. Откровенно рассказал о чувстве страха во время бомбежки. Постарался обрадовать тем, что вокруг меня здесь много хороших друзей, командиров. Заверил, что беспокоиться обо мне не надо, ведь я только по годам мальчишка, а на деле уже военный моряк. О своем побеге на фронт смелости рассказать не хватило.

Сделав треугольничек и написав на нем адрес, взялся за другие письма. Ольге Александровне и Любе (девушке из нашего Очерского детдома) сообщил только о том. как доехали. Про то, как было боязно при налете немецкого бомбардировщика, поведать постеснялся. Не написал и о том, что прошло лишь несколько дней службы на флоте, а я уже так много узнал нового, полезного,

о чем раньше и не подозревал. Еще подумают, что хвастаюсь.

Гурьева обрадовал тем, что в юнги я все-таки попал, мечта стать радистом начала сбываться. Попросил передать мой юнгашеский привет Чернышеву, Решетнику и Лысенко. «Знаю, что у вас уже жарко, — писал я. — Сообщите о своих делах, все ли живы-здоровы».

Прошли еще сутки. Утром следующего дня после завтрака всех отобранных для учебы в Школе юнг построили на плацу перед Экипажем. Нас оказалось немало, несколько сотен. Поговаривали, что будет принято еще столько же.

Прозвучали уже ставшие привычными команды:

— Равняйсь! Смирно!

Перед строем появился командир флотского Экипажа.

-— Там, куда вы поедете, будет трудно, особенно в первое время. Ничего готового там для вас нет: ни

жилья, ни учебных классов. Все придется строить, оборудовать самим. Каждому ли из вас будут такие трудности по плечу? Кто колеблется, пусть останется здесь...

Командир замолчал, как бы давая ребятам время на размышление, на обдумывание, а потом скомандовал:

-— Те, кто хочет вернуться домой, два шага вперед!

Желающих покинуть строй не оказалось.

Потом опять, уже который раз, перед юнгами выступил баталер все с тем же объявлением о вещах.

— Ну и надоел же он со своим барахлом, — негодуя, сквозь зубы процедил Филин.

—- Объявляют, значит, так надо, — заметил я. — Может, кому-то и действительно потребуется...

— Знаю, скажешь то, что надо. Не зря ты у нас «золотце». Тебе бы командиром быть, правильные речи толкать. Но постоянные объявления о никому ненужном тряпье все равно надоели. Ну разве после флотской службы ты свои штанишки или пиджачок наденешь? Конечно, нет! К тому же штанки тебе будут по колено, а пид-

жак — если только на одно плечо... — сердито ворчал мой

ДРУГ.

Между тем церемония на плацу подходила к завершению.

Слово опять взял командир Экипажа.

— Счастливой службы, юнги! — по-отечески тепло пожелал он нам на прощание.

На душе стало одновременно и грустно и радостно. Грустно оттого, что приходит время расставаться с хорошими людьми. Радостно потому, что впереди нас ждали неизведанные морские дали.

Здравствуй, море!

Да, быстро летят годы! Сорок пять с лишним лет назад от Архангельска до Соловков по Белому морю я добирался не как сегодня — ни комфортабельном туристическом теплоходе «Буковина», а на хорошо известном многим поколениям уроженцев Поморья «Краснофлотце». Красивое, по моим тогдашним понятиям, с длинным стремительным корпусом, это судно не раз и не два снилось мне после по ночам. Ведь именно на нем впервые я оказался в море. По словам одного из здешних старожилов, «построенное бог весть когда», до революции, будучи пароходом «Соловецкий», оно доставляло на острова архипелага всевозможных вельмож и многочисленных богомольцев, царских узников и известных писателей. Куда это судно делось в послевоенное время, никто не знал.

— Отслужило оно свой век. Скорее всего пошло в металлолом,— с грустинкой в голосе сказал поморец. «Значит, на «патефонные иголки», — подумал я, вспомнив широко бытовавшее на флоте в годы моей молодости выражение. А жаль! Я бы сейчас с удовольствием на нем побывал, даже по Белому морю прошелся. Интересно, какие чувства я испытал бы при этом? Наверное, совсем не те, что тогда, в военном 42-м.

Помню, при посадке «Краснофлотец» показался мне настоящим морским богатырем. Но стоило подняться на палубу, устроиться возле люка, ведущего в машинное отделение, присмотреться, как мое мнение об этом корабле резко изменилось. Пароход оказался стареньким, поношенным, с полуоблупившейся краской и поистертыми трапами. Шел он тихо, как-то неуклюже. Неужели и мне придется служить на подобном утюге? В последнее время, когда мечта стать моряком стала сбываться, мне все чаще грезились стремительные стальные бронекатера, какие я видел на Волге, на каких остались мои друзья.

Пока шли в зоне видимости берегов, море было спокойно, пароход едва покачивало. Мы с удовольствием рассматривали остающееся позади зеленое от кустарников побережье. После выхода в открытое море качка заметно усилилась. Море, словно живое, дышало. «Краснофлотец» на его волнах то подымался, то опускался. Вот уже и берега постепенно пропали за туманной полоской горизонта. На море опускалась серая вечерняя пелена. Свежело. Прозвучала команда на ужин. Тут выяснилось совсем неожиданное, по военному времени даже странное: некоторые юнги неизвестно почему потеряли аппетит, сидели хмурые, нахохлившиеся. Зато другие ели за них, как говорится, до отвала.

После ужина спустились в кубрики. Там было теплее. Перевалило за полночь. Одни спали, другие от избытка переполнявших чувств вспоминали пережитое, высказывали предположения о том, как сложится наша дальнейшая служба, гадали, что нас ждет завтра. Почти все, кто съел по две-три порции за ужином, опять дружно навалились на еду, уничтожая свои последние дорожные запасы. В их числе был и я, расправлявшийся с остатками селедки. Напротив, не очень ласково поглядывая на меня, сидел Гена Мерзляков. Время от времени его всего перекашивало.

— Что с тобой? — спросил я.

— Ничего. А ты не можешь выбросить за борт эту вонючую селедку?

— Зачем? К тому же она хорошая. Ты ее вчера сам

ел, даже еще и хвалил, а...

— А это не вчера, а сегодня, — со злостью крикнул Гена и, зажав рукой рот, стремглав бросился вверх по трапу.

Я выглянул на палубу. Наверху качало сильнее. Гена, пробалансировав по палубе, оказался возле борта, схватился за леера и тут же беспомощно свесил через них голову.

«Рвет, — догадался я. — Потому и злющий такой. А я разве виноват, если мне, наоборот, есть хочется?..» Едва успел так подумать, на палубу из люка один за другим, будто за ними кто гнался, вылетели Ваня Умпе-лев и Толя Негара и тут же дружно стали помогать Гене вываливать за борт то, что съели во время ужина.