Самуэлла Фингарет - Скифы в остроконечных шапках Страница 15

12

Песня Миррины

Спала ночная роса.Прилетели жужжащие пчелы,Стали кружить над цветком,ароматный нектар собирая.Выпей нектар, что подаст тебев амфоре брат твой.Сладко ли, горько лисчастье придет…

— пела Миррина.

Она начала петь, едва покинув ночную стоянку, кибитка тронулась в путь. Песня утонула в криках и воплях, в звоне и клекоте бубенцов. Но в кибитку из белого войлока песня проникла, и знакомый печальный напев обрадовал свернувшуюся в углу Одатис. Одатис села, прижавшись щекой к войлоку.

— Пой, пой еще, — прошептала она так тихо, что не услышала даже Гунда.

Миррина шла возле высоких, в рост человека, колес, удивляясь, что мысль о песне не пришла в голову раньше. Вот он способ, который она искала. Песня передаст девочке весть о настое. Слова этой песни были известны Одатис, она знала их смысл, и если твердить их все время, Одатис поймет.

«Выпей нектар, что подаст тебев амфоре брат твой…»

Лишь бы Гунда не заподозрила хитрости. Если догадается, запретит петь на чужом языке, Миррина изменила мотив, с печального перешла на веселый, потом снова вернулась к печальному. Но наполнялся ли голос слезами, или звучал в нем смех, слова повторялись одни и те же:

«Выпей нектар, что подаст тебев амфоре брат твой.Сладко ли, горько ли —счастье придет».

— Ты поняла, дочка? — подняв голову, спросила Миррина по-скифски. Сколько раз за эти дни она кляла себя, что не обучила Одатис, подобно Арзаку, эллинскому языку. — Поняла?

— Поняла, мата, — донеслось сверху.

Бежавший возле кибитки Лохмат весело взвизгнул.

«Все ли поняла? Выпьет ли залпом горький настой, когда придет время?» В том, что Арзак добудет настой, Миррина не сомневалась.

— Все поняла, дочка, о чем в песне пелось?

— Молчи, не отвечай, девчонка, и ты замолчи, рабыня! — крикнула Гунда. — Без конца повторяю, чтобы молчали.

Царская жена сидела в проеме кибитки на стопке овечьих шкур. Ей было слышно каждое слово.

— Подойди, — приказала она замолчавшей Миррине.

Миррина приблизилась.

— Ты, верно, колдунья, — сказала Гунда. — Твое колдовское пение утешило девчонку. Все лежала, словно зверек, а тут распрямилась, всхлипывать перестала. Чем заворожила, колдунья?

Голос у царской жены был высокий и резкий. Слова она выговаривала отрывисто, вкладывая в каждое злость.

— Я не колдунья, — сказала Миррина.

— Как есть колдунья. Пес и то перестал скулить. Заколдуй и меня, колдунья, заговори на сердце кручину-тоску.

— Я не колдунья, — повторила Миррина. — Просто девчонка любит песни. Ты тоже их любишь, иначе зачем тебе понадобилась Одатис. Зачем тебе несмышленая Одатис, царица?

Ответа Миррина не дождалась, Гунда молчала, смотрела вдаль.

— Отпусти Одатис, царица, — сказала Миррина, — взамен забери меня. Я знаю много прекрасных песен, и если ты веришь, что души усопших способны петь, я буду в царстве теней петь для тебя неустанно. Смилуйся, отпусти Одатис. Она едва начала жить. Отпусти, заклинаю тебя твоими богами Папаем, Табити.

— Привет тебе, Гунда! Радуйся, ты идешь за царем! — закричали примчавшиеся дружинники. Акинаки взлетели вверх. Красные капли крови брызнули на траву. — Слава супруге царя! Слава Гунде! В жизни и смерти она рядом с Савлием! — прокричав, что положено, дружина подалась к вороной четверке, тащившей нарядную повозку, изукрашенную золотыми фигурными бляшками.

— Нет, — бросила сверху Гунда. — Я пойду за Савлием, девчонка пойдет за мной. Так я хочу. Другого разговора не будет.

Поймав по лучику солнца, блеснуло десять колец. Пухлые ладони оторвались от колен и ударили одна о другую.

— Коня для рабыни-гречанки, — приказала супруга царя.

Перед Мирриной тотчас очутилась пегая гривастая невысокая лошадка. Ездить верхом, в седле из двух кожаных подушек, скрепленных ремнями, Миррина умела не хуже любой скифской женщины.

— Благодарю, царица, ты добрее, чем кажешься, — сказала Миррина, взбираясь в седло.

Начерненные брови сдвинулись под золотым венцом.

— Глупая, думаешь, сбитые ноги твои пожалела? — с усмешкой сказала Гунда. — Как бы не так. Мне никого не жалко. А ты — рабыня, хуже лохматого пса, что бежит за кибиткой. Прикажу, и ты на четвереньках припустишься, да еще залаешь при этом.

Миррина прикрыла глаза, чтобы гнев не прорвался наружу. «Молчи, приказала она себе. — Вытерпи ради Одатис».

Гунда на гнев рабыни внимания не обратила.

— Я приказала тебе ехать рядом с собой, чтобы слушать сказки, сказала она как ни в чем не бывало. — Снизу слова плохо идут. Для того коня дала, чтобы слышать. Сказывай.

— Что ж, царица, слушай… Я расскажу… Есть много хороших и поучительных историй. В них действуют эллины, но события происходят на берегах Понта… Земли тебе хорошо известны, — сбивчиво начала Миррина. Трудно было прийти в себя после перенесенного оскорбления. Но вскоре голос окреп и сделался ровным. Зазвучал рассказ о делах стародавних и чудесных.

— Слушай, царица, про царя Атаманта и про все, что случилось. Женой Атаманта была Нефела — женщина-«облако», и было у царской четы двое детей — сын по имени Фрикс и маленькая дочь Гелла. Супруги жили счастливо, но потом Нефела-облако удалилась на небо и Атамант женился второй раз. В жены он взял женщину злую, злее не было во все Элладе, и мачеха стала преследовать Фрикса и Геллу. То не велит их кормить, то перед царем оклевещет. Вскоре и вовсе из дома прогнала. Пришлось бедным сиротам жить среди пастухов и в игры играть с овцами, да баранами, да собаками, овец сторожившими.

— Невидаль, — перебила Гунда. — Я тоже среди овец росла.

— Был ли в твоем стаде баран с золотым руном?

— Золотую шкуру видеть не приходилось.

— А Фриксе и Гелле пришлось: все руно, до последней шерстинки, чистым золотом переливалось. Полюбили сироты златорунного барана, и баран к ним привязался, всюду за ними ходил. Куда Фрикс с Геллой — туда и он. И вот однажды, когда никого из пастухов не оказалось рядом, баран вдруг заговорил. «Фрикс и Гелла, — сказал он человечьим голосом. — По просьбе Нефелы я спустился с золотых облаков, чтобы спасти вас от злой мачехи. Злодейка ищет вашей смерти, уже посланы слуги убийцы». — «Что же нам делать?» — в страхе вскричали дети. «Скорее садитесь ко мне на спину. Ты, Фрикс, держись за рога, а ты, маленькая Гелла, садись позади брата и крепко обхвати его за шею». Слышишь, что я говорю. Одатис, доверься во всем своему брату, он непременно вызволит тебя из беды.

— Какая Одатис? Ты, рабыня, сказывай, да не заговаривайся.

— Прости, царица, спутала имена. Геллой звали маленькую сестренку Фрикса. И повела эта Гелла себя неправильно. Сначала все шло ладно. Дети послушались златорунного, сели верхом, и баран помчался по горам и долинам, пока не достиг синего моря. Но и здесь посланец Нефелы привал не устроил, с разбега бросился в синие волны и поплыл. Заиграли волны, запенились. Любо им царских детей качать. Только руки у Геллы вдруг онемели. «Ах, устала я, братец, держаться». — «Потерпи немного, маленькая сестренка». — «Нет больше сил». — «Смотри, видна уже Азия. Еще немного, и мы у цели». — «Прощай, милый брат». Слабые руки разжались, девочка скрылась в синих волнах. С той поры синее море стали звать Геллеспонтом[10]. Море Геллы значит это слово на языке эллинов.

— Девчонка утонула, с мальчонкой что сталось?

— Фрикс спасся, царица. Златорунный вынес его на берег.

— Кончилась, что ли, история?

— Истории не кончаются. Из одной вытекает другая, как из речки ручей.

— Все равно, в дугой раз доскажешь. Вон опять ошалевшие дружинники несутся пыль поднимать да вопить.

— Слава тебе, супруга Савлия! Радуйся! Радуйся! Оу-о!

— Царь! Царь! — завопили и запрыгали гадатели в шкурах мехом наружу. Подняли трезвон привязанные к рукам бубенцы.

— Оу! — затянул растянувшийся по степи змей с чешуйками из кибиток и всадников не виделось им конца.

— У-у! — подхватил пролетавший над степью ветер.

— У-у-у! — закачалась трава.

— Радуйся, Гунда! Ты уходишь вместе с царем!

Акинаки вспороли воздух, и дружина умчалась к вороной четверке, спеша занять место около Савлия. Но ни один из дружинников не посмел обогнать или подъехать близко к коренастому широкоплечему всаднику, вросшему в кожаное седло горделиво выступавшего серого скакуна. Неожиданно всадник сам повернулся к отцовской дружине. Едва заметным движением повода он заставил коня описать половину круга и, приподнявшись в седле, крикнул негромко, властно: