Дни яблок - Алексей Николаевич Гедеонов Страница 17

После этих слов кухня как растворилась в тумане, было не различить даже пальцев на руках, затем настал ветер. Высоко в небе заплакали гуси. На парапете моста лежало красное, кем-то надкусанное яблоко. Стемнело и тут, очень. К ногам моим явился клубочек — чёрный, затем второй, третий. Дальше скопилось их множество — все хищные и злые. Я сказал слово запрета. Ну, попытался… Изо рта моего вырвалась лишь тень дыхания, словно душа, — и клубки атаковали, всей стаей…

— Дикое мясо ночи! — грянул ангельский глас. — Прочь!

Чёрная мелюзга было трепыхнулась, заелозила в круге света, попыталась забиться в шел и между плитами моста и незамедлительно рассыпалась. В прах.

— Только ради Богоравной, — пророкотал невидимый мне Ангел. — Теперь ступай. И так забрёл, куда не стоило.

— И покатился! — обидчиво крикнул я.

В ответ что-то усмехнулось, будто плеснула вода… А колокол молчал.

… Я сидел на полу в кухне рядом с перевернутым стулом. «Дикое мясо» с моста попыталось разорвать меня на части. Но преуспело только с джемпером… Я сидел на полу, а рукав свитера моего отсутствовал здесь и сейчас.

— Как с вами вижусь, бабушка, так одежда и страдает, — мирно заметил я и встал.

— Вешчызм, — обронила бабушка. — Мама твоя так называет те бздуры. Одчищение не свершилось, оставлю то на ютро[32], выкличу уже тот посох, заналежне. Следовало первей одчистить место… Но ты был стойкий. Хвалила тебя.

— Что-то не расслышал, — заметил я.

— Слушаешь лишь себя, — пожала плечами бабушка. — Эгоиста.

— Это вальс, бабушка, — ответил я. — Или чайник.

Бабушка улыбнулась.

— Туман развеялся, абсолютно, — довольным тоном заметила она. — Ты одметил? Мгла сошла.

В тот раз она ошиблась.

VII

Для исправления самого себя необходимо начать с того, чтоб откинуть самолюбие и излишнюю самонадеянность.

— Ты отдохни, — милостиво сообщила бабушка. — Напартолю[33] ужин.

— Собственно, не устал, — заметил я. — Могу и картошку почистить.

Бабушка посмотрела пристально. Сняла с крюка фартук, помусолила пальцами завязки на нём, вновь окинула меня взглядом, равноценным залпу из орудия «Берта».

За окном кухни угасал краткий октябрьский вечер. Туман, неумолимый и обманный, залил всё густо, словно клейстер. На балкон нанесло побуревших виноградных листьев.

— Говори, — нехотя разрешила бабушка. — Всё одно, тянуть более неможливе. Ешче луснешь[34].

— Тогда я чаю заварю, — обрадовался я.

Бабушка надела фартук, решительно затянула завязки, поддёрнула рукава и ринулась к шкафчику под окном, где мы держали овощи. Сопровождая свои действия возмущённым сопением, она отыскала гигантских размеров луковицу, подумала, выхватила ещё одну — маленькую, уцелевшую от давешней кверентки, — и отправилась к столу. Кухонная мебель воспроизвела симфонию скрипов, сопровождая бабушкины шаги. Бабушка взяла доску, нож из сушки и принялась медленно очищать лук.

Я достал из холодильника лимон. Чайник на плите пыхнул паром.

— Вот хочу спросить… — торжественно начал я.

— Сначала спрошу я, — выставила вперёд нож бабушка. — Тут рэбусы.

Она встала, стряхнула шелуху в раковину, промыла луковицы, вернулась за стол и, разрезав каждую пополам, провела над препарированными овощами зажжённой спичкой — «забрать дух».

— Кто станет собирать… — возразил я, бабушка осеклась.

— Прóшу? — переспросила она.

— И почем Богоравная? — быстро выпалил я. В ответ бабушка дунула на спичку и задумчиво проследила за сизым дымком. Дым послушно изогнулся, наподобие сломанной кем-то буквы «Г».

— Лагуз[35], — сказали мы одновременно.

— Интуицыя, — досадливо произнесла бабушка, подпуская вздох.

— Откровенность, — обрадовался я. — Лагуз призывает вас рассказать всё, откровенно причём…

Бабушка прошлась по луковице ножом, тоненькие полукольца красиво осели на доску.

— Дай мне сльонзя и слоик чистый[36], — попросила бабушка. — «… прычом».

Я учуял её давнее и неукротимое желание отмолчаться — и обрадовался. Чистая банка нашлась в шкафу, в коридоре; селёдки уютно расположились в холодильнике.

Бабушка ссыпала лук на блюдце, обернула досточку целлофаном и принялась потрошить сельдей. Я заварил чай и укутал заварник полотенцем.

— Бабушка. — заметил я. — Молчали бы раньше… Теперь некстати. Поздновато.

— Недолюбливаю титулы, — заметила она и разрезала выпотрошенную селёдку на кусочки, — жебы обратиться, всегда есть имя.

— Имена меняются, — ответил я.

— Но мы нет, под каким бы ни скрылись, — парировала она, потроша вторую селёдку. — Про то хотела поговорить с тобой. Про укрывание.

— Вы сейчас про одеяла? — оскорбился я. Бабушка отложила нож подальше и глянула на меня остро. Я чистил картошку, очистки спиральками падали в кулёк, пахло крахмалом.

— Вот смотри, то лук, — сказала бабушка торжественно, отыскав повод увильнуть, — изнутри он не такой, как снаружи — бо укрытый. Она покрутила кусочком шелухи. — Лук может быть разным…

— Смотря сколько выпил вчера, — уверенно отбился я. — Эти Чипполины — страшное дело…

— Лесик, — глубокомысленно произнесла бабушка, — чего добиваешься, хочу я знать? Карания?

— Ответов, — буркнул я. — А то, как рвать на части — то меня, а как Богоравная — срезу вы…

— Прошу извинить, — иронично заметила бабушка, любовно оглаживая рукоятку ножа, — но ты не в силах родить близнят…

Я позакидывал картофелины в кастрюлю с водой, отправил очистки и шелуху в мусор, вымыл руки и налил себе чаю. В кухне запахло летом.

В чай я добавляю шиповник и лимонную цедру, брусничный лист и сушёную малину. Иногда дягиль или чебрец, изредка шалфей или розмарин… для памятливости.

— Что ты накидал туда опять? — спрашивает по утрам Инга, принюхиваясь к ароматам из чайника. — Надо предупреждать людей. Вдруг не все хотят пить траву.

— Попей ягод, — отзываюсь я, — как раз смолол кофе.

— А туда ты что насовал? — по-прежнему сварливо интересуется Инга.

— Выпей и узнаешь, — добродушно пообещал я сестре.

Тем утром Тина наша пила какао.

Я шумно отхлебнул чай, в голове моей зелёной радугой переливалась обида.

— Этим вы хотите сказать, что мне богоравным не быть, — надуто произнёс я в чашку.

— Следует помнить, что Бог единый, — сказала бабушка, заворачивая обрезки селёдки в газету. — И как Бог, и как дух свёнтый, и как Езус Христус. Збавитель целого миру, Нех бендзы похвалены[37], — добавила она. Мы перекрестились. — Кто может быть равным тому?

— Но ведь я сам слыхал, как…

— Прошу, Лесик, — мягко сказала бабушка, — то старые… прежние… бывшие, те — овшим[38], они живут в своих понятиях. Не путай с ними меня. Такое название тылко титул, мало права — один долг.

Она препроводила кусочки сельди в банку и высыпала туда же лук. Перемешала.

— Принеси мне, Лесик, оцт[39], — сказала бабушка. — Знаю, что с тобою сделать.

— Будет больно? — мрачно поинтересовался