Николай Тихонов - Октябрьские рассказы Страница 2

Теперь начался второй поражающий акт исторической эпопеи этого вечера. Этот удивительный путь входил в глаза отдельными картинами небывалого шествия. Впереди медленно двигался броневик. За ним, уходя в темноту, виднелись несчетные головы, знамена, штыки, броневики, факелы.

Не было конца этому потоку, который останавливался на несколько минут, когда останавливался передовой броневик и Ленин, стоя на подножке, держась за открытую дверь или выходя на улицу, выступал с краткой речью или просто говорил слова приветствия. Открывались окна в домах. Удивленные люди высовывались из окон, прохожие останавливались, пораженные зрелищем.

При появлении Ленина из всех колонн снова гремели приветствия, в воздух кидали шапки и кепки, подымали винтовки, и в ответ идущим сверкали штыки поднятых винтовок у солдат, стоявших по пути вдоль улиц.

Анатолий был потрясен всем виденным. Ночь, а была уже ночь, преобразила лица. Он с захватывающим дух интересом смотрел на этих людей, живших в одном с ним городе, но он никогда не видел таких лиц.

Из тьмы выступали освещенные прожекторами, факелами, фонарями незабываемые лица, на которых можно было прочесть отважную уверенность, беспощадность к врагам революции, восторг, суровую нежность людей, охраняющих самое для них дорогое.

Во всем этом шествии, в поступи многих тысяч, в тяжелом шуме их ног, в говоре, напоминавшем шум большого встревоженного леса, в песнях, которые вспыхивали, подобно тем факелам, что освещали идущих, было нечто от эпических времен, когда слово «народ» не требует уточнений.

Одно дыхание, одна мысль, одно чувство владели этой массой, двигавшейся через город с торжественной и угрожающей медленностью. Кому же угрожала эта масса, прожигая огнями ночь и сверкая оружием?

Она угрожала тем силам, которые прятались в окружающей темноте, злобно всматриваясь в неповторимое шествие, и готовились, подсчитав свои возможности, завтра же броситься, чтобы остановить, отбросить, разгромить этих людей, так уверенно идущих вперед, в будущее.

В этих людях жила радость, потому что начало новых дней уже было рядом с ними, в них. Революция должна была подняться на высшую ступень, а тревожное волнение росло, потому что было ясно: понадобятся новые жертвы, новые, решающие бои, когда кровь обагрит улицы старого города на Неве.

Это шествие было таким красочным, таким впечатляющим еще потому, что в нем соединились все те, кто давно, еще с юности, встал под знамена революции, кто шел за Лениным, кто завтра будет драться за Октябрьскую революцию на всех фронтах, кто начнет строительство небывалого в мире рабоче-крестьянского государства, кто кинет вызов всему старому миру и понесет пламя победных знамен до границ старой империи.

Всего этого не мог знать и чувствовать Анатолий Оршевский, студент Петроградского университета. Когда он вскочил в грузовик, где-то в глубине сознания отметил, что ему просто по дороге к дому удобно включиться в маршрут этого народного шествия (он жил на Лахтинской улице). По мере же развертывавшихся ночных картин, встреч и выступлений Ленина на так хорошо знакомых местах, как угол Новгородской и Боткинской, на Сампсониевском проспекте, на Оренбургской улице, на Большой Вульфовой, он уже чувствовал, что именно ему по дороге с этим народом, идущим так, точно никогда не кончится это шествие.

Ему казалось, что начинается нечто невиданно новое в истории этого много видевшего, много испытавшего города, но что главное еще впереди и он — простой, скромный человек, маленький студент — будет участником чего-то невероятно грандиозного.

Это заражало его волнением, которому пока не было объяснения. Он мог бы только сказать, что он уверовал в то, ему до сих пор не известное, что собрало людей на площадь, оторвав их от праздничного отдыха, от своих жилищ, где можно было встречать пасху по старинке, оторвало от всего, что было прошлым, и направило по неизвестному, по героическому пути за этим человеком в демисезонном пальто. Лица выступавшего он не успел хорошо разобрать, но на всю жизнь запомнил его жест и его краткую заклинательную пророческую речь!

И он смотрел и смотрел и не мог насмотреться.

Утром к нему пришел его друг и постоянный спорщик Василий Шахов. Он сразу сказал:

— Есть новость, специально для спора. Будем спорить сейчас или посидим и поговорим просто о жизни?

— Нет, спорить не будем, — ответил почти надменно Анатолий.

— Почему?

— Потому что я спорил в поисках будущего. Теперь я нашел, что искал…

— Что же это такое — не секрет?

— Какой секрет! Об этом весь мир уже, наверное, трубит. Ты знаешь, что я по своей специальности химик, но я люблю музыку. Химики любят проверять небесной гармонией свои земные формулы. Но ты знаешь, что я занимаюсь и рисованием. Для себя. Так я тебе сейчас кое-что нарисую…

— Интересно, неожиданный поворот, — заметил Василий, — ну, рисуй!

Анатолий взял тушь, лист бумаги и быстро набросал какой-то чертеж, но нет, это был, конечно, не чертеж…

— Позволь, — сказал Василий, — по-видимому, да не по-видимому, а точно, я не ошибаюсь — это броневик?

— Он самый. А теперь…

Василий смотрел растерянно, как на башне броневика вырастала фигура с простертой вперед рукой, как будто обращенной в большое пространство.

— Броневик вижу, — сказал Шахов, — а кто же это с протянутой рукой? И что за речь он держит?

— Что за речь? Слушай вкратце… То, что мы совершили, — еще не полная победа. Победа будет впереди. Это еще не та революция, пролетарская революция должна быть впереди, социалистическая революция!

— Постой, постой! — воскликнул Шахов. — Да это же ты Ленина нарисовал. Это он вчера с броневика у Финляндского вокзала говорил. Ну что ты, кто же пойдет за ним?! Ты видел сам-то его?

— Да. Я видел сам, и я тебе скажу: за ним шел вчера весь народ, все питерцы — и рабочие, и солдаты, и матросы, и женщины, и старики, и подростки, — вчера шли, а завтра пойдет вся Россия!

— Ты уверен? — нерешительно сказал Шахов. — Почему пойдет за ним?

— Потому что он единственный, может быть, человек сегодня в России, который знает настоящий путь! И я хочу идти этим путем!

— Как же так? — уже растерянно сказал Шахов. — Ты жил, не гадал — вдруг какое-то чудо! Один вечер — и все ясно. Разве так бывает?

— Бывает, ты сам сказал хорошо про чудо. Да, это чудо одного апрельского вечера, и это чудо повернуло не только мою жизнь, а может, и жизнь всей России, а может, и пошире…

Чудо этого апрельского вечера Анатолий Оршевский хранил в памяти до самой смерти. Он погиб на фронте в рядах Красной Армии в 1918 году.

Начало эры

Они стояли у окна и, отодвинув тяжелые синие портьеры, смотрели на темную пустынную улицу, мерцавшую изморозью. Они видели в сизой мгле ноябрьской ночи, как ветер хлопал вывесками и гнал по тротуару и мостовой обледенелые куски сорванных плакатов.

— Подумать только, — сказала хозяйка, придерживая портьеру рукой, на которой сверкнуло большое кольцо с темным прямоугольным камнем, — посмотрите на эту улицу, на этот город. Кто скажет, что еще недавно это называлось столицей империи. Вслушайтесь в тишину этих мрачных, черных улиц, вглядитесь в эту темноту, вспомните, какой свет, какой шум царили в этом городе. А теперь ночь, ветер, мрак. Как на сцене. Можно ставить Шекспира. Мне страшно, а вам? У вас в Америке даже в романах не прочтешь о том, что случилось у нас…

Гость, внимательно и серьезно слушавший хозяйку, опустил портьеру и посмотрел в глубину комнаты. Там в камине догорали остатки дров, в комнате было прохладно, пахло старой мебелью, пылью, на стенах в полумраке поблескивали золотые рамы. Посредине стоял круглый стол, на нем кофейник и маленькие чашки. У камина в глубоких мягких креслах сидели двое мужчин, тихо перекидывавшихся короткими фразами. Один курил сигару, и тонкий голубой дымок отлетал к груде потухающих углей, уже подернутых серым пеплом. Комната освещалась двумя свечами в подсвечниках, изображавших сфинксов. Ковры на полу заглушали шаги.

Гость слегка улыбнулся, но заметить его улыбку хозяйка не могла, потому что снова лицо его стало холодным.

— Россия имеет свою историю, непохожую на Америку, — заметил он.

Хозяйка отошла от окна. В черном бархатном платье, с белым кружевным воротником, высокая, полная, с копной почти рыжих волос, она говорила с каким-то наигранным экстазом:

— Все пришло к концу. Все старые слова сказаны, религии, искусства и науки не дают выхода человеческой душе. Война развязала все дикарство в людях, все самое грубое, жажду убийства, но человек, он не может не жаждать света, не может не искать пути, по которому можно выйти к солнцу истины, к великим знакам зодиака, приблизиться к тому первообразу, который спасет истинное «я» человечества от уничтожения. Вы слышали про теософский орден «Зеленой Звезды на Востоке»?