Юрий Збанацкий - Тайна Соколиного бора Страница 24

— У меня завтра уроки, я должна еще готовиться…

— И не надоела вам еще эта школа? Такой, как вы, не в школе б надо…

— Привычка. Учитель без школы, как рыба без воды.

— Все собираюсь поговорить с вами серьезно. Да что-то не того… боюсь, что вы, может быть, того… Да за меня теперь каждая пойдет, это тебе не когда-то…

Любовь Ивановна подняла на него глаза, и в них были любопытство и гнев. Но он ничего не приметил.

— Пора уже, знаете, Люба… Ивановна, пристать к своему берегу. Года у меня уже такие, я сейчас обеспеченный, заметный; может быть, еще и дальше по чину пойду. Пора уже и о детишках подумать. Я хочу вам сказать насквозь. Много я видел разных… ну, одним словом, но чтобы любить кого-нибудь… Да что там, выходите за меня замуж — будете как вареник в масле купаться!

— Что вы, что вы! — ужаснулась Любовь Ивановна. — Я с вами по-дружески, а вы…

— Вы ответьте мне откровенно, потому что я говорю это серьезно. Давайте ударим по рукам — и конец.

Он поднялся и стал против побледневшей и разгневанной девушки.

— Идите. Я должна к урокам…

— Ну что, по рукам?

— Потом, потом… Вы меня еще не знаете, я вас тоже не… не совсем…

— Мне не нужно знать. Я вижу. Вы мне по нраву — и всё! Больше ни на ком не женюсь!

— Вы такое говорите!.. Должно быть, всем говорите то же самое. — Она даже заставила себя улыбнуться.

— Вы не верите? Так знайте же, мое слово — закон. Я уйду, но приду еще. Если я уж решил жениться, то женюсь. А выйдете за меня, Люба, не пропадете — как вареник в масле будете купаться…

Кое-как учительница выпроводила его. Села за стол и закрыла лицо руками.

С тех пор как появился здесь Ткач, даже ее хозяйка стала неузнаваемой. Она смотрела на Любовь Ивановну такими глазами, как будто учительница была с Ткачом заодно. Хозяйка не раз намекала, что и хата у нее тесна и холодно будет зимой; давала всячески понять, что пора убираться учительнице из ее честного дома.

Скрипнула дверь. Может, хозяйка вернулась? Любовь Ивановна подняла голову.

— Добрый вечер!

На пороге стоял мальчуган, смущенно теребивший в руках шапку.

— Добрый вечер!

Ей стало легче на сердце.

— Ты что хочешь? — Она никак не могла вспомнить имени этого ученика. — Как тебя зовут?

— Тимка.

Он мялся, не зная, с чего начать. Любовь Ивановна поймала его растерянный взгляд:

— Подойди ближе. В чем дело?

— Мать, — начал Тимка запинаясь, — разрубила ногу. Рубила дрова и… Она очень просит у вас йод, бинт и вату.

Разговоры Ткача тяжелым камнем легли на душу Любови Ивановны, и она рада была случаю побыть среди людей:

— Я пойду с тобой.

Тимка растерялся.

— Идем! — сказала она, быстро одевшись и взяв в руки сумку.

— Но мы… У нас нет хаты… — не двигался с места Тимка.

— Так что же? Нет ничего удивительного. Пойдем, пока еще не так поздно.

Мальчик весь похолодел.

— Если бы вы дали… я б уж сам…

— Тоже, доктор нашелся! Пошли!

— Ой, извините, но я сказал не то. Не матери все это нужно… Я немножко обманул. Это для одного человека…

— Кому?

— Я не могу сказать.

Любовь Ивановна вопросительно взглянула на него:

— Что же с этим человеком?

— Его ранили.

— Фашисты?

— Да.

— Так чего же ты стоишь? Идем быстрее!

Она вспомнила болтовню Ткача, и у нее появилась уверенность, что приход мальчика имеет какую-то связь с недавней «охотой» на людей.

Тимку бросило в жар. Он теперь жалел, что пришел к ней, а еще больше досадовал на себя за то, что обронил неосторожное слово.

— Я ничего не знаю, — уныло сказал он.

— Ты меня боишься?

Он с вызовом поднял голову:

— Не боюсь. Но это большая тайна.

— Так ты же ее открыл.

— Ну и что же? — В его глазах загорелся злой огонек, как будто учительница была виновата в том, что он так глупо проговорился.

— Как «что»? Я могу сделать всё.

— Ничего не сделаете! На куски меня режьте — больше ничего не знаю… и… не скажу.

За окном послышались шаги. В дверь ввалился старший полицай. Кого угодно мог ждать Тимка, только не его.

— Так я зашел напомнить: уговор дороже денег… — начал полицай.

Тимка попятился к двери.

— Подожди, подожди! — растерялась Любовь Ивановна. И, когда Ткач подошел к столу, шепнула мальчику: — Бери мою сумку, Тимка, я сейчас иду за тобой.

Тимка стрелой вылетел из хаты…

Убитый горем, сидел он в землянке и, громко всхлипывая, рассказывал о происшедшем.

— Я думал — она своя, советская. Книжки такие читала, а к ней полицай…

— Дурак ты! Еще первому встречному стал бы болтать, — укорял приятеля Мишка.

Мальчики так дружно и горячо напали на несчастного Тимку, что не заметили, как проснулся Павел Сидорович.

— Как ее зовут? — спросил он хриплым голосом.

— Любовь Ивановна.

— Из какого села?

Василек сказал.

— Немедленно… скорее ее сюда! — прохрипел раненый и без чувств повалился на сено.

Дороги сошлись

С утра было морозно, на небе — ни тучки. Земля, оголенные деревья, крыши строений за ночь покрылись серебристым инеем. А днем надвинулись тяжелые снежные тучи, пошел снег — сначала мелкими круглыми снежинками, а потом большими хлопьями.

Уже около часа за селом, под старой вербой, Тимка ожидал Любовь Ивановну. Вечерело, а ее не было.

«А что, если она… — думал Тимка. — Нет, не может быть! — отгонял он от себя сомнения. — Павел Сидорович приказал привести ее прямо в землянку. Значит, она своя…»

Но его все-таки беспокоило ее знакомство с Ткачом.

«А что, если Павел Сидорович сказал это в горячке? Он ведь раненый… А может, она была своя, а теперь…»

И все же мальчику не хотелось верить этому.

А что, если она сейчас явится с полицией?.. Ну и пускай! Тогда все равно он ничего не скажет. Стерпит все, не проронит ни звука: самые жестокие пытки не вырвут у него ни слова… Он умирает… И жаль себя, и горд он, что так жил на свете…

Кажется, кто-то идет… Действительно, какая-то тень двигалась за снеговой завесой, приближаясь и увеличиваясь. А может, это полицай?

Еще мгновение — и Тимка вздохнул свободно и радостно: он узнал учительницу. Все сомнения, опасения исчезли. Он весь проникся доверием: если б была не своя, то и не учила бы так в школе!

Любовь Ивановна спешила. Она раскраснелась, глаза ее сияли.

— Извини, Тимка! Опять тот рыжий черт… Едва выпроводила. Ну, пусть ждет, полицай несчастный! — сказала она с гневом.

— А я ничего… стою себе под вербой, время прошло незаметно, — говорил Тимка, забыв о своих недавних переживаниях.

— Пошли! — сказала учительница, и они направились к лесу.

…Павел Сидорович уже не спал. Болела неумело перевязанная рана, во сне его беспокоили кошмарные видения: он кричал, ругался, часто просыпался и просил воды. Его лихорадило.

Василек молча исполнял все желания раненого, с тоской глядя на человека, ставшего сразу родным. С нетерпением ожидал он прихода учительницы. Казалось, прошла целая вечность…

Наконец они пришли. Сначала в землянку проскользнул красный от мороза Тимка, а за ним — удивленная Любовь Ивановна.

Павел Сидорович приподнялся на локте:

— Люба!

— Кто это?

На Любовь Ивановну смотрели лихорадочно блестевшие глаза. Лицо было ей незнакомо; заострившийся нос, щеки, заросшие до самых глаз черной бородой.

— Не узнаешь?.. — Больной улыбнулся одними глазами. Что-то очень знакомое было в этой усмешке.

Любовь Ивановна приблизилась к раненому и чуть не вскрикнула от радости.

— Павел Сидорович! Что с вами? — Она порывисто обняла раненого за шею и поцеловала в бледный лоб.

— Ничего, ничего особенного… — Он тоже поцеловал девушку. — Жива?

— Все хорошо, Павел Сидорович. Но что с вами? Столько ждала — и наконец такая встреча…

— На живой кости мясо нарастет. Ранили, гады! Если бы не ребята, пропал бы.

Павел Сидорович с нежностью взглянул на мальчиков, которые наблюдали за этой сценой.

— Молодцы у вас хлопцы! — похвалил он.

— Я даже не думала, что у меня такие соседи… — Она спохватилась — Но об этом потом. Показывайте рану. Температура есть?

Она принялась за раненого, как опытный врач.

— Дождалась все-таки!.. Если бы вы знали, Павел Сидорович, какое это мучение — быть без своих! Школой занялась.

— Ребята рассказывали.

Он заскрежетал зубами от боли, когда Любовь Ивановна отделила тряпку, прилипшую к ране.

— Терпите, родной, терпите… — ласково говорила Любовь Ивановна.

— Ничего, — хрипел сквозь зубы раненый. — Не привыкать. Делай, Люба, свое дело… Так ты говоришь, тебя не заподозрили?

Чтобы заглушить боль, Павел Сидорович нарочно заговорил о другом.