Луиджи Бертелли - Дневник Джанни Урагани Страница 38

Понятно, с каким нетерпением я ждал назначенного часа!

Наконец за мной пришла Катерина и я выскользнул из дома и сел в экипаж, который ждал меня с открытой дверцей. Внутри был мужчина в чёрном, он сказал мне:

– Вы Джованнино Стоппани?

– Да, у меня с собой письмо…

– Отлично.

Когда я вошёл в контору нотариуса Чапи, там уже был мэр, затем появился мой зять Маралли; увидев меня, он изменился в лице, но я как ни в чём не бывало поздоровался с их домработницей Чезирой, которая вошла сразу за ним. Она уселась рядом со мной и спросила, как у меня дела.

Нотариус Чапи сидел в кресле за столиком. Он ужасно забавный: маленький, толстенький, в сползающей на лоб вышитой ермолке с кисточкой, которая всё время лезет ему в ухо, от чего он постоянно встряхивает круглой головой.

Он обвёл нас всех взглядом, позвонил в колокольчик и позвал:

– Свидетели!

Вошли двое в чёрном и встали между мной и нотариусом, который взял папку и начал читать в нос, как молитву:

– Именем Его Величества короля Виктора Эммануила III, счастливо царствующего…

И дальше всё это занудство, из которого я не понимал ни слова, пока он не дошёл до текста самого завещания, записанного под диктовку синьора Венанцио, тут уж я всё отлично понял.

Конечно, я не могу передать всё слово в слово, но цифры помню и ещё могу сказать, что всё завещание было написано с большой иронией, будто покойный синьор Венанцио в свой последний час очень развеселился, что может обвести всех вокруг пальца.

Первый пункт завещания гласил: передать из наследства сумму в 10 тысяч лир Чезире. Словами не передать, что началось, когда нотариус прочёл это распоряжение: Чезира от такого счастья хлопнулась в обморок, все бросились к ней, кроме Маралли, который побледнел как полотно и уставился на свою домработницу так, будто хочет её проглотить.

Однако по заверению самого покойного синьора Венанцио, он оставил такие бешеные деньги этой девушке, только чтобы угодить своему племяннику.

«Я оставляю эту сумму вышеупомянутой Чезире дельи Инноченти (примерно так там говорилось) в первую очередь в знак благодарности, ибо, служа в доме моего племянника, где я провёл последние годы своей жизни, она обращалась со мной крайне почтительно, по крайней мере любезнее моих родственников. Чезире обычно называла меня всего-навсего „желе“ за мою паралитическую дрожь».

Теперь я вспомнил, как сам рассказывал об этом бедному синьору Венанцио, так что Чезира должна быть мне благодарна за то, что ей досталось такое богатое наследство. Правда, синьор Венанцио привёл и другие причины.

«Впрочем, – говорилось дальше, – облагодетельствовать эту добрую девушку меня подтолкнули здравые политические убеждения моего племянника, который всегда проповедовал, что в мире не должно быть больше ни слуг, ни хозяев; так что, полагаю, он обрадуется, что теперь Чезира дельи Инноченти может не прислуживать больше в их доме, а он сам – не быть ей хозяином».

Адвокат Маралли, слушая этот параграф, фыркал и ворчал вполголоса:

– Э!.. Хм!.. Ещё бы! Дядюшка всегда слыл большим оригиналом!

Мэр насмешливо улыбался и помалкивал. А нотариус тем временем перешёл к следующему параграфу, в котором говорилось вот что:

«Также из уважения к благородным альтруистическим идеям, на которых основаны политические убеждения моего племянника, я счёл, что нанесу ему глубокую обиду, сделав наследником своего имущества, ведь он всегда был ярым противником богатства и его привилегий, главной из которых является наследство. Я завещаю всё своё описанное выше состояние бедным этого города, на которых в день моей смерти будет иметься в документах городского совета свидетельство о бедности; а своему обожаемому племяннику, памятуя его любовь ко мне и его постоянные пожелания и напутствия касательно меня, я оставляю в память о себе, которая ему несомненно очень дорога, мой последний зуб, вырванный его юным шурином Джованнино Стоппани; я вставил его в золотую оправу, чтобы использовать как булавку для галстука».

И в подтверждение этих слов нотариус достал из футляра огромную булавку, на головке которой красовался тот самый зуб с корнями, который я выудил в разинутом рте покойного синьора Венанцио.

При виде этой булавки я, само собой, прыснул.

И очень зря! Адвокат Маралли, который будто постарел на 10 лет и весь дрожал от сдерживаемой ярости, вскочил на ноги и ткнул в меня пальцем:

– Ах ты негодяй! Ты ещё смеёшься? Это всё из-за твоих гнусных выходок!

В его голосе слышалась такая ненависть, что все обернулись на него, а нотариус сказал:

– Успокойтесь, синьор адвокат!

Он протянул Маралли футляр с зубом покойного синьора Венанцио, но тот резко оттолкнул его руку со словами:

– Отдайте это мальчишке… Он же вырвал зуб у покойного, вот я ему и дарю!

И рассмеялся. Но видно было, что он просто пытается загладить свою выходку.

Поставив свою подпись на бумажках, которые ему протянул нотариус, он попрощался и вышел.

Пока мэр договаривался с нотариусом, как распределить между бедными средства, завещанные покойным синьором Венанцио, Чезира сказала мне:

– Видали, синьор Джованнино, в каком состоянии синьор хозяин?

– Ещё бы! И главное, на меня-то как разозлился!

– Вот он устроит дома! Как я теперь вернусь?

– А тебе-то что? Ты теперь сама себе хозяйка… Видишь, что значит придумать доброе прозвище старому паралитику?

Тут мэр закончил свои дела с нотариусом, и тот подозвал Чезиру и велел ей приходить завтра.

Наконец я остался один, и вдруг нотариус открыл ящик стола, вытащил какой-то свёрток, снял очки и, уставившись мне прямо в глаза, сказал:

– Покойный синьор Венанцио Маралли был, правда, большим оригиналом, но не мне его судить, мой долг нотариуса исполнить до последней буквы его завещание, как письменное, так и устное. А устно синьор Венанцио сказал мне следующее: «Вот свёрток с 1000 лирами банкнотами по пять лир, я хочу, чтобы после моей смерти он был передан лично в руки, тайно от всех, шурину моего племянника, Джованнино Стоппани, при условии, что он возьмёт их и будет распоряжаться ими по своему усмотрению, но никому не расскажет, что обладает такой суммой».

Эту поразительную речь нотариус произнёс ровным голосом, будто заучил слова наизусть. Потом он погладил меня по голове и сказал уже другим тоном:

– Покойный сказал мне, что ты горе семьи…

– Но я уже много дней как исправился!

– Вот и славно! Смотри же, трать эти деньги разумно. Возможно, покойный синьор Маралли, оставив их мальчишке без всяких обязательств и надзора, хотел показать тебе пример уважения и доверия… Может, и так, а может, просто он по своей чудаковатой натуре веселился, представляя, что ты сделаешь, оказавшись обладателем такой суммы… Так или иначе, я счёл своим долгом дать тебе совет, ведь положение нотариуса и душеприказчика этого не запрещает.

И он вручил мне свёрток. А потом протянул и футляр с зубом:

– Твой зять уступил это тебе. Забирай. А теперь тебя проводят домой.

Я был так потрясён происходящим, что даже забыл сказать спасибо.

У дверей конторы стоял тот же человек в чёрном, что проводил меня в контору, мы сели в экипаж и поехали обратно.

Папы не было дома, а мама с Адой засы́пали меня вопросами.

Узнав, что синьор Венанцио завещал всё своё состояние городским беднякам, а Маралли досталась только золотая булавка с зубом, которую он уступил мне, они разохались и разахались:

– Как?.. Не может быть!.. Почему?.. Как такое возможно?..

Но я отвечал только, что ничего не знаю, и, отвязавшись наконец от них, убежал сюда, в свою комнату, спрятал сокровище в ящик стола и запер его на ключ. Весь остаток дня я пытался вести себя как ни в чём не бывало, но был так взволнован, что за ужином папа заметил это и сказал:

– Можно узнать, что с тобой сегодня такое? Ты вертишься как уж на сковородке!

Оставшись наконец в комнате один, я дал волю чувствам: я считал и пересчитывал свои кровные 200 банкнот по 5 лир, потом прятал их в ящик стола и запирал на ключ, потом снова доставал, любовался и пересчитывал, и снова запирал обратно, и опять доставал, не в силах расстаться со своим сокровищем…

Я напоминаю себе старика из оперетты «Корневильские колокола»[27], которую я слушал года два назад; вот только любуюсь я своим богатством не потому, что я такой жадный, а потому, что над ним больно сладко мечтается! За эти несколько часов я увидел больше снов наяву, чем за все свои ночи с рождения!

Ну хватит, пора ложиться спать… Всё, убираю деньги, и спокойной ночи!

26 февраля

Едва рассвело, а я уже опять здесь, считаю свои 200 банкнот по 5 лир, которые выстраиваются передо мной, как 200 вопросительных знаков: «Что с ними делать?»