Николай Глебов - Карабарчик Страница 6

Наступил конец февраля — месяца больших морозов. Нужда железными клещами охватила стойбище. Хлеба не было, и большие плоские камни — серые паспаки, на которых когда-то женщины растирали зерна ячменя, точно могильные памятники стояли в углу бедных аилов.

Коровы не телились, и высохший борбуй12 сморщился, как старый опёнок.

В один из таких дней в аил Мундуса забрел слепой Барамай. Вынул трубку с длинным черемуховым мундштуком и, поковыряв в ней пальцем, вздохнул. Табаку не было.

— Внучка Чейнеш умерла. Эрдине в горячке. Молока нет, сыра нет, кушать нечего, — сказал он печально.

Из темных глазных впадин старика выкатилась слеза.

Кряхтя, Мундус поднялся, снял с полки коробку из темной жести и высыпал на ладонь Барамая последнюю щепотку чая.

— Что еще дать? — Посмотрел на закоптелую решетку, где когда-то лежал сыр, и, положив руку на плечо слепого, сказал со вздохом: — Сыра нет. Может, Темир принесет немного муки за пушнину, тогда дам.

Барамай засунул трубку за голенище и, нащупав дверь, вышел.

Под вечер зашел Амыр:

— Думаю идти к кривому Яжнаю. Может, немного денег даст. Весной наймусь к нему в пастухи.

— Байский рубль — что снежный ком: чем дальше катится, тем больше становится. Возьми у меня немного денег. Поправишься с нуждой — отдашь. — Нашарив несколько последних серебряных монет, Мундус передал их Амыру: — Сходи в Теньгу — купи хлеба.

Кирик с восхищением смотрел на доброго старика: «Всех бедняков жалеет!»

Прошло недели две. Голод, как зловещая птица, день и ночь кружил над аилами Мендур-Сокона. Люди умирали.

Умерла старая Бактай — мать Амыра. Пластом лежала на овчинах веселая когда-то девушка Эрдине.

Однажды ранним утром на стойбище прискакал всадник. Судя по богатой одежде и коню, он принадлежал к знатному роду. Лицо всадника было обезображено шрамом, и один глаз вытек.

Соскочив с седла, незнакомец направился к аилу Мундуса. Кирик опал. Темира не было.

Опустившись возле очока13, приезжий вынул серебряную монгольскую трубку и, затянувшись, передал хозяину.

— Где Темир? — после некоторого молчания спросил он резко.

— На охоте, — ответил Мундус.

— А под овчиной кто спит? — Одноглазый, точно ястреб, взглянул на Кирика. — Чей мальчик?

Старик замялся.

— Мой племянник, — ответил он тихо.

Богатый гость быстро вскочил на ноги и, подойдя к опавшему, грубо встряхнул его:

— А ну, поднимись!

Мальчик открыл глаза и в недоумении посмотрел на приезжего.

— Ого, этого племянника я видел, однако, у Евстигнея! Это Кирик. Он убежал с заимки. Завтра же доставь его хозяину! Понял?

Мундус ничего не ответил.

— Если явится Темир, пускай придет ко мне. Скажи, что Яжнай будет ждать его на стоянке в Келее.

Пока знатный гость разговаривал с Мундусом, возле аила собрался народ.

Заслышав шаги бая, слепой Барамай вышел из толпы:

— Яжнай, я знал твоего отца, Камду. Он был добрый пастух, и когда мы были в нужде, он делился с нами всем, что у него было. Ради доброй памяти отца, помоги нам!

Яжнай занес ногу в стремя и презрительно посмотрел на притихших людей:

— Брось шутки, старый Барамай! Яжнай не любит их. — Ударив коня нагайкой, бай поскакал со стойбища.

Барамай повернул незрячие глаза к толпе.

— Кокый корон!14 — воскликнул он и опустился на землю.

— Кокый корон! — повторила за ним толпа. Горный ветер подхватил печальные голоса людей и развеял их по долине.

Глава пятая

Наступил март. Кирик по-прежнему жил у дедушки Мундуса и порой вместе с Темиром уходил в тайгу белковать.

Привычный к лошадям, он быстро научился ездить верхом и стрелять из ружья, которое подарил ему Мундус.

Правда, ружье было старое, тяжелое, но Кирик был доволен подарком.

Вечером, после охоты, укладываясь спать, мальчик обтирал ружье насухо и ставил над изголовьем, как настоящий таежник. Иногда зимними вечерами старый Мундус рассказывал Кирику сказки. За тонкими стенками аила шумела пурга, сотрясая убогое жилище. Ветер, взметая сугробы снега, яростно бросал его на стойбище, в ущелья гор, заносил все людские и звериные тропы. В аиле ярко горел костер. Его отблески метались по закоптелым стенам жилища, освещая несложную утварь и хозяев.

Темир, намаявшись за день на охоте, крепко спал на козьих шкурах.

Поджав под себя ноги, старый Мундус рассказывал сказку не торопясь.

Пурга бушевала. Дым от костра медленно тянулся к отверстию и, как бы дождавшись, когда пройдет порыв ветра, стремительно вылетал из аила. Было слышно, как ворочался на своей подстилке Мойнок.

Выйдя как-то из аила, Кирик заметил на стойбище оживление. Мужчины и подростки спешили к жилищу слепого Барамая.

— Приехал кам Каакаш. Он будет выгонять злого духа из тела больной Эрдине, внучки старика, — сказал мальчику Мундус. — Сейчас пойдем смотреть.

Еще издали Кирик услышал глухие удары бубна, которые неслись из аила Барамая. На обряд камланья людей собралось много. Те, кто не успел войти в жилище, стояли у порога. Мундусу, как почетному человеку, уступили место в аиле, и он уселся с Кириком недалеко от очока.

Мальчик быстро обежал глазами внутренность жилища Барамая и перевел взгляд на кама. Высокого роста, сухопарый старик с орлиным профилем, одетый в костюм с изображением мифического чудовища с четырьмя ногами и раздвоенным хвостом, бормотал над больной какие-то заклинания, ударяя колотушкой в бубен.

К груди кама было прикреплено железное кольцо с подвесками, которое должно было служить ему защитой от нападения злых духов. По краям одежды были нашиты змеиные головы, когти беркута, перья филина и пух белой совы.

Кам стоял над изголовьем больной Эрдине и продолжал тянуть нараспев свои заклинания. Больная сделала слабое движение рукой, и Каакаш резко ударил колотушкой в бубен. От неожиданности Кирик вздрогнул. Вскоре кам медленно закружился вокруг больной и, грохоча колотушкой по бубну, запел резким, гортанным голосом.

Вдруг он неожиданно остановился у ног больной и, взвизгнув, протянул руки к Эрдине.

Потом, пятясь от больной к двери, начал делать движения, напоминающие движения человека, который, напрягая силы, старается вырвать из земли молодое дерево вместе с корнем.

— Злого духа вытаскивает из Эрдине; — услышал Кирик приглушенный шепот Мундуса.

Продолжая визжать, кам тянул воображаемого духа к порогу. Больная лежала неподвижно, устремив лихорадочно блестевшие глаза к дымоходу.

Дернувшись еще раз, Каакаш кошкой прыгнул к постели Эрдине и, яростно колотя в бубен, закружился в дикой пляске. Стучали когти беркута, топорщились перья филина, казались ожившими змеиные головы на одежде.

Кирик теснее прижался к Мундусу. Неожиданно кам упал, изо рта показалась пена. В аиле наступила тишина, и прерывистое дыхание больной как бы слилось с хрипом лежавшего неподвижно кама.

Вскоре Каакаш поднялся и сказал голосом здорового человека:

— Злой дух шибко не хотел выходить из Эрдине, едва вытащил. Давайте теперь мяса и араки15.

Вечером, приторочив к седлу последнюю овцу Барамая, кам уехал. Эрдине умерла на рассвете.

Жизнь на стойбище пошла своим чередом. Только у слепого еще сильнее стала чувствоваться нужда. Несложное хозяйство Барамая вела его сноха, сорокалетняя Куйрук. В прошлом году она сменила одежду замужней женщины — чегедек, которую не снимала с плеч двадцать два года, на одежду вдовы: ее муж погиб во время снежного обвала.

— Стирать белье нельзя. Мыть лицо и руки нельзя — зачем смывать свое счастье? — поучала Кирика Куйрук.

Она была суеверна и крепко держалась старинных обычаев: ходила нечесаная и немытая.

Однажды, возвращаясь с охоты вместе с Темиром, Кирик заметил возле аила, принадлежащего горбатому Кичинею, толпу людей. Подойдя ближе, мальчик увидел незнакомого алтайца с бляхой на груди, видимо сборщика налогов, который, связав руки хозяина веревкой, надевал на его плечи тяжелый железный таган.

Кичинею за неплатеж налогов предстояло немало времени просидеть на морозе возле своего аила с таганом на плечах.

Темир шагнул к сборщику.

— Сколько должен старик? — кивнул он головой в сторону Кичинея.

— Двух соболей, пять колонков16 и лису, — ответил тот.

— Хорошо. Я внесу налог.

Горбатый Кичиней ползал по снегу, стараясь дотянуться губами до шубы Темира. Тот заметил его движение и резко остановил старика.

Шли дни. В начале апреля солнце стало греть сильнее, и жители Мендур-Сокона все чаще и чаще выходили на солнечные склоны гор и в долину в поисках съедобной сараны17. Босые, полуголые ребята выскакивали из дымных аилов и, потоптавшись на талом снегу, стремительно бежали обратно к огню. С гор в долину скатывались быстрые ручьи, пенились возле серых угрюмых камней и, обойдя их, зарывались глубоко в рыхлый снег. На деревьях тихо звенели, соприкасаясь друг с другом и возвещая о приближении весны, ледяные сосульки. Начала зеленеть и наливаться соками лиственница, одеваясь в свой весенний наряд. Распускались вербы. Ярче отливали желтизной стволы акаций; кое-где виднелись бледно-розовые подснежники.