Э. Конигсбург - Из архива миссис Базиль Э. Франквайлер, самого запутанного в мире Страница 6

(Разумеется, Саксонберг, балдахин над кроватью тоже сыграл свою роль.)

Глава 4

На следующее утро Эмма и Джимми проснулись совсем рано, еще до рассвета. В животах у обоих было пусто и плоско, как в выдавленном тюбике от зубной пасты. Надо было поскорее вставать и прятаться в безопасное место, пока сотрудники музея не пришли на работу.

Ни Джимми, ни Эмма не привыкли подниматься в такую рань, тем более такими неумытыми и голодными. Одеваясь, они не разговаривали, только дрожали и ежились. Этот особый предрассветный холод знаком каждому, кто встает слишком рано. Он одинаков и зимой и летом, потому что исходит не снаружи, а изнутри. Видимо, в любое время года что-то внутри нас прекрасно понимает: глупо вставать, когда утро еще не настало. Эмма особенно не любила тот миг, когда пижама уже снята, а белье еще не надето. Поэтому, перед тем как переодеться, она всегда раскладывала белье на постели, чтобы влезть в него как можно быстрее. И сейчас она тоже так сделала, но, натягивая маечку, помедлила, с наслаждением вдыхая чудесный аромат стирального порошка и чистой хлопчатобумажной ткани. Свежие запахи всегда были у Эммы на втором месте после изысканности и красоты.

Когда они оделись, Эмма прошептала на ухо Джимми:

— Прячем вещи — и по кабинам!

Они решили рассовать портфели и футляры по разным тайникам. Возможно, какой-нибудь смотритель что-то и обнаружит — но ведь не всё сразу! А метки со своими именами Эмма и Джимми сняли со всех вещей еще дома. Но это догадался бы сделать любой ребенок, который хотя бы месяц в своей жизни смотрел телевизор.

Эмма спрятала скрипичный футляр в саркофаге. Саркофаг был гораздо выше Эммы — Джимми даже пришлось подсадить сестру, чтобы она могла дотянуться. Это был древнеримский мраморный саркофаг с красивой резьбой и без крышки. Портфель Эмма пристроила за гобеленовой ширмой в зале французской мебели. Джимми хотел было припрятать свое имущество среди египетских мумий, но Эмма сказала, что незачем так усложнять себе жизнь. Египетское крыло Метрополитена находилось чересчур далеко от их спальни, и добираться туда пришлось бы с такими трудностями, что проще уж сразу в Египет. Поэтому Джимми пришлось засунуть футляр от трубы в огромную погребальную урну, а портфель примостить за драпировкой, служившей фоном для какой-то средневековой статуи.

А вот ящики всех старинных столов, буфетов и комодов зачем-то были заперты наглухо — ни один из них не хотел выдвигаться. Похоже, музейных работников совсем не заботило, удобно ли Джеймсу Кинкейду.

Команда «по кабинам» означала: пора снова отправляться в туалетные кабинки, чтобы переждать опасное время, когда музей еще закрыт для посетителей, но уже открыт для сотрудников. Джимми и Эмма умылись, причесались и даже почистили зубы. А затем потянулись тоскливые минуты ожидания.

В то первое утро брат с сестрой еще не знали, когда именно сотрудники Метрополитена приходят на работу, поэтому заняли свои позиции задолго до десяти. Эмма терпеливо ждала, и в животе ее было так же пусто, как в музейных коридорах перед открытием. Есть хотелось больше всего на свете, но она изо всех сил старалась не думать о еде.

А вот Джимми в то утро допустил досадную оплошность. Услышав звук текущей из крана воды, он подумал, что музей уже открыт и кто-то из посетителей просто зашел в уборную. Джимми взглянул на часы. Было пять минут одиннадцатого — а ведь музей открывается в десять. И он спокойно вышел из кабинки. Но оказалось, что это никакой не посетитель, а уборщик, который набирал воду в ведро. Он как раз наклонился, отжимая швабру, — и тут вдруг неведомо откуда перед ним появились ноги мальчика, а следом и сам мальчик.

— Ты откуда взялся? — спросил уборщик.

Джимми улыбнулся:

— Мама говорит, что ей меня Бог послал.

Он учтиво поклонился и вышел, в восторге от того, что лицом к лицу столкнулся с опасностью и так достойно вышел из положения. Ему не терпелось рассказать эту историю сестре, но на голодный желудок Эмме трудно было в полной мере оценить его находчивость.

Ресторан при музее открывался только в одиннадцать тридцать, а кафетерий и того позже. Не в силах ждать, они вышли из музея и направились прямиком к уличному кафе-автомату. Джимми отсчитал двадцать пятицентовых монет и половину вручил Эмме, а половину оставил себе. Купив себе бутерброд с сыром и кофе, он мгновенно проглотил то и другое, но ни капельки не наелся. Поэтому он сказал Эмме, что можно, если она хочет, купить еще два пирожных по двадцать пять центов. Эмма, которая съела кашу и выпила ананасовый сок, объяснила брату, что он неправильно питается: на завтрак надо есть завтрак, а не полдник. Джимми в ответ заявил, что все это глупости и нужно смотреть на вещи шире.

Эмма и Джимми учли все ошибки вчерашнего дня. Зная, что поесть им удастся не больше двух раз, они купили пакетики крекеров с ореховой начинкой и рассовали по карманам: это на вечер. А пообедать они решили в музейном кафетерии, примазавшись к какой- нибудь группе школьников. Этих групп там было полным-полно — выбирай любую. Если раствориться в толпе, твоего лица никто не запомнит.

Вернувшись в музей, Эмма объявила, что им невероятно, немыслимо повезло. Им выпала удача: каждый день они смогут узнавать что-то новое. Никогда еще, ни у каких других детей в мире не было такой возможности. Поэтому перед ними, Эммой и Джеймсом Кинкейдами, стоит задача узнать все обо всем, что есть в музее. Нет, не сразу, конечно. А понемногу, по порядку. (Вряд ли Эмма знала, что в Метрополитене более 365 тысяч экспонатов. Но даже знай она об этом, она все равно не отказалась бы от своего намерения. Эмма любила строить планы, и планы эти были такими же грандиозными, как и сам музей.) Каждый день они будут выбирать какой-нибудь зал и узнавать о нем всё. Первым выбирает Джимми, за ним Эмма, потом опять Джимми — и так далее. Точно так же, как дома они по очереди выбирали, что смотреть по телевизору.

Но Джимми думал иначе. Узнавать каждый день что-то новое — мысль совершенно бредовая. Такая бредовая, что «убицца можно». Эмма просто не понимает, что тут ей не школа. Ну так он ей объяснит, решил Джимми — и заявил, что желает начать с итальянского Ренессанса. Он понятия не имел, что такое Ренессанс. Просто слово было красивое и умное, и к тому же он заметил, что этого Ренессанса в музее ужас сколько, так что Эмма сама скоро не выдержит и откажется от своей дурацкой затеи.

Когда Эмма предложила брату выбирать первым, она была уверена, что он назовет зал оружия и рыцарских доспехов. Она и сама бы с удовольствием поразглядывала все эти мечи, щиты, латы… На них можно отвести даже не один, а целых два дня. Эмма подумала, что если Джимми выберет этот зал, то она на следующий день назовет его же. И вдруг ни с того ни с сего — итальянский Ренессанс! Обалдеть можно. Но Эмма догадалась, в чем тут дело. Или, во всяком случае, думала, что догадалась. Потому что в прошлом учебном году она ходила не только на теннис, балет и плаванье, но и в кружок истории искусств. И в кружке им рассказывали, что Ренессанс — или, по-другому, Возрождение — считается эпохой прославления человеческого тела. Насколько поняла Эмма, имелось в виду не какое-нибудь тело, а обнаженное — проще говоря, голое. Эти художники итальянского Возрождения только и делали, что рисовали голых тетенек, розовых и пухлых. Потому-то Эмма и удивилась: ей казалось, что Джимми для всего этого еще слишком мал.

И правильно казалось. Джимми понятия не имел о прославлении человеческого тела в эпоху Ренессанса. Он всего-навсего хотел, чтобы Эмме поскорей стало скучно и она придумала бы что-нибудь другое.

Тем не менее выбор был сделан, и они направились к широченной лестнице, которая вела от главного входа прямо в зал итальянского Ренессанса.

Если вы задумали что-то сделать в Нью-Йорке, можете не сомневаться, что точно такая же мысль, в это же самое время, пришла в голову еще паре тысяч человек. И будьте уверены: половина этого народу уже выстроилась в очередь, готовая выполнить задуманное.

Вот и перед входом в зал итальянского Ренессанса топталась длиннющая очередь. Эмма и Джимми решили, что так и должно быть. Ведь Нью-Йорк — это средоточие культуры и искусства. (Между прочим, Саксонберг, с точки зрения искусствоведов итальянское Возрождение — тоже средоточие культуры и искусства: тогда искусством не занимался разве что ленивый. В Италии XV–XVI веков художников и скульпторов было не меньше, чем законов в нашем налоговом кодексе, и разобраться в них было точно так же непросто.)

Когда Эмма и Джимми дошли до верхней ступеньки, охранник махнул рукой куда-то вправо и сказал: «Конец очереди там. Все становятся в одну линию и проходят друг за другом». Брат и сестра подчинились — во- первых, они не собирались пререкаться с охранниками и привлекать их внимание, а во-вторых, у них все равно не было другого выхода: острые локти стоявших в очереди надежно преграждали путь.