Лога - Голубков Михаил Дмитриевич Страница 15

Ларька обследовал все попавшиеся вырубки, все полянки с высокими березами, косачей, однако, нигде не нашел, издали даже не увидел. Наткнулся лишь кое-где на давнишние, затвердевшие лунки, глубокие и желтые внутри от птичьего помета. Тогда он повернул на восток, стал заходить в липняковые и осинниковые колки, спускался в ложки, затянутые мелким пихтачом и ельником, — надеялся спугнуть с лежки зайца. Направление держал вдоль своей вырубки, старался не отходить далеко, подумывал о возвращении.

Солнце теперь висело сбоку, не грело уже, скраснелось, снизилось — мала его сила в короткий зимний день. Снег под лыжами заскрипел жестче, звонче, близилась чуткая сумеречная пора, какие уж тут зайцы, за километр услышат, уберутся спокойно.

Из дичи в этот день Ларька увидел лишь трех лосей. Двое были безрогие, небольшие, не поймешь — лосихи или подросшие лосята? Третий — замшелого, бурого цвета сохатый, с метровыми коряжинами-рожищами по обеим сторонам головы, — как они ему в лесу не мешают, за все ведь небось цепляются? Он то и дело нутряно, стонуще гукал, подавал голос безрогим лосям: здесь, мол, я, здесь, не бойтесь никого.

Паслись они на болотинке, среди низкорослого кустарника. Подобраться к ним не было никакой возможности. Поэтому, перезарядив ружье пулей, Ларька затаился за выворотнем на краю болотинки. Может, лоси и выйдут на него? Он уговаривал, одергивал себя: «Брось. Сколько возни-то, если завалишь. Понятия ведь не имеешь, как разделать лося, как сохранить и куда девать столько мяса». Но выстрелить бы, наверное, выстрелил, ждал, во всяком случае, зверей с неуемным охотничьим азартом, дрожью в руках и коленках. К счастью, лоси уходили от него все дальше и дальше, все тише и тише грозный нутряной рык старого сохатого, все тише хруст снега, треск стылого, ломкого кустарника.

«Опасливые, заразы!» — расслабился Ларька. Долго потом унимал озноб, разогревал в ходьбе занемевшие руки и ноги.

А на опушке одной поляны, у самой стены уцелевшего, невырубленного сосняка, краснеющего на вечернем солнце своими чистыми от сучьев стволами, он вдруг попал на чью-то лыжню. След не старый, но и не свежий, дня два назад кто-то прошел. И прошел не впервые — затвердевшая, накатанная лыжня. Ямок от палочных колец не видно, лыжи проехавшего без желобка посредине, обиты камусом, — значит, охотник был.

Кто же это? Уж не Игнатий ли? Недаром ведь болтают, что он вновь промыслом занялся.

Ларька немного пробежал по следу, лыжня уверенно, прямо утягивала к Плутаихинскому логу. Точно — Игнатий ходит, некому больше. То-то он осенью разорялся из-за Плутаихи, будто это его собственная речка.

Ну а если Игнатий, где-то, стало быть, и капканы насторожены, стало быть, и найти их проще простого. Пойти дальше по лыжне — и все. Сегодня старика в лесу, ясное дело, нет. И не скоро, видно, теперь опять появится. С его-то больными ногами много не набегаешь. Редко, наверно, от силы раза два в месяц, проверяет капканы. Ну, Игнатий, ну, козел старый, держись! Я тебе припомню ременный опоясок, припомню поленницу.

Ларька оглянулся на солнце. Оно падало, путалось в гуще дальнего осинника, проламывало ее, выжигало. В небе, у горизонта, собралась дымка, она будто всплыла из осинника навстречу солнцу, будто смягчала ему посадку, а сама ширилась, поднималась над лесом, нежно розовея вверху и сочно завишневев понизу.

Времени, пожалуй, около четырех. Пора вторую откачку делать. Хотя можно и не спешить, ничего не случится. Ведь днем нефти в булите немного накапливается. Вторая откачка нужна, чтобы не переполнить булит к утру, к смене Кузьмича.

Он бежал, не толкаясь палками, взяв их в одну руку. Палочный след — ямки рядом с лыжней, долго не заметет, не запорошит. Игнатий сразу догадается, что кто-то еще бегал его дорожкой. На самой же лыжне, широкой и крепкой, почти никаких примет не оставалось. Достаточно легкого ночного куржака, изморози — и вообще ничего не углядишь. Только вот вход на лыжню надо как-то получше замаскировать на обратном пути.

Вскоре он въехал в ельник, сначала — изреженный и сухостойный, весь в снежных наростах и глыбах, затем — поплотневший, глухой. Лыжня все глубже уводила вниз, по склону Плутаихинского лога.

Здесь, в логу, скапливалась уже, настаивалась темнота. Слабый, тускнеющий свет вечернего неба почти не пробивался сквозь верхние ветки деревьев, сквозь толстые белые панцири на них. Солнца отсюда совсем не видно. Зашло ли оно, нет ли? Трудно сказать, даже если и знаешь, в какой оно стороне. По небу — тоже не определить. Небо видится только клочками и только над головой. А дымка и краски закатного запада еще не дотянулись до середины свода.

Было здесь и ощутимо холоднее. День вроде вовсе в лог не заглядывал, не ослабил морозный неподвижный воздух вокруг, не согрел гулкие заиндевелые стволы. Стукнешь палкой — звонкий, раскатистый щелчок долго живет в дереве, летает, прыгает, как белка, в нагруженных, напряженных ветках, долго передается стволам и веткам других деревьев.

Лыжню Игнатий проложил легкую, удобную. В самый раз для старика с плохими ногами. Близко к речке, где склон был крутой и в завалах, она не спускалась, встречавшиеся поперечные мелкие ложки огибала, а если и пересекала, то очень осторожно, сильно наискосок. Нужды в палках не было, хоть лыжи Ларьки и без камусов.

Первый настороженный капкан он чуть не проскочил. Капкан был установлен в густом елушнике, там, где сходились два ложка, образуя лобастую гривку. Игнатий укрепил его на перекладине, привязанной к елушкам. Выше — другая перекладина, с нее свисает над капканом клубок жирных, не то свиных, не то телячьих, кишок. В деревне, к праздникам, многие скотину резали, Игнатия наперебой приглашали — ловкач горло телкам перехватывать, — вот и надавали потрохов.

Как просто все устроено! Куница, доставая приманку, обязательно пойдет по нижней перекладине — и попадет в капкан. Тот, правда, совсем открытый стоит, но это, видно, и не так важно.

Что же с капканом делать?.. Сорвать? Выбросить?.. Или с собой унести, насторожить точно так же в другом месте? Вот Игнатий побесится, помечет икру! Знать будет, как руки распускать. Ларьку и без него наказали: месячного оклада лишили, выговор строгий припаяли. Оно бы и пронесло, обошлось все, но егеря в Плутаихинском логу на дохлых рябков наткнулись, где их порхалища. Рябок в нефтяную воду угодит, перо у него слипнется — летать не может. Егеря на нефтяников грозную бумагу накропали. Комиссия большая выезжала. И от сельсовета были, и от охотинспекции, и от нефтяников люди... Смотрели, решали, как и что. Бумагу признали правильной. Дело, возможно, и до суда дойдет, штрафом приличным пахнет.

Нет, зачем ему сдался капкан. Пусть себе висит на здоровье. Пусть в него сперва куница попадет, тогда-то и облапошить, наказать Игнатия. Надо только почаще по лыжне бегать, не прозевать добычу. До самой отправки в армию бегать.

А куницу он сразу кому-нибудь загонит, тем же нефтяникам хотя бы, любой буровик с ручками оторвет. Так прямо, неободранную, и загонит, раз оснимывать не умеет, попортит еще шкурку, буровики сами управятся, лишь бы кого обдирать было.

Второй капкан Ларька нашел метров через сто. Этот капкан Игнатий установил еще проще: вырубил длинную жердь и перекинул ее через рогульку, воткнутую под раскидистой, крышеобразной елью. Один — длинный — конец жерди лежал на снегу, второй — короткий — задирался кверху. На этом задравшемся конце и был укреплен капкан, над ним — опять болтается привязанная к ветке приманка. Возле обоих капканов вонюче, противно пахло. Игнатий чем-то протухшим мазнул деревья.

Дальше Ларька не пошел, уже совсем стемнело, скоро и лыжню не видно будет. Остальные капканы он в следующий раз, послезавтра, проверит.

А сейчас ему надо из лога выбираться, да еще к установке топать, да еще откачку делать. Поздно он сегодня в Кондратьевку вернется.