Лога - Голубков Михаил Дмитриевич Страница 16

15

Свернувшись клубком, прикрыв влажный пятачок носа лапами и хвостом, Одноухий чутко дремал в уютной, угретой норе под сваленной колодиной. Он слышал все, что делается наверху: вот прошли близко лоси, пробивая глубокий снег, доставая своими длинными ногами до самой земли, а она, промерзшая, гулкая, далеко разносила удары их острых раздвоенных копыт; вот пронзительно заверещала неподалеку сойка, села на елку рядом с колодиной, принялась прыгать в нижних сухих ветках, стряхивая снег, а сама все верещала и верещала. Одноухому хотелось выскочить, вырвать хвост нахальной трескухе, вот пронеслась низко над лесом стайка тетеревов, воздух колыхнулся, наполнился шорохом, свистом, пропел, точно отпущенная струна.

Он слышал, как постепенно затихает дневная жизнь в лесу, истончается, редеет звень пичужек, любящих свет, солнышко, как слабнет, падает, жмется к земле легкий, игривый ветерок, целый день шебаршивший в кустах и ветках, как все кругом цепенеет, прячется от быстро наплывающей вечерней стужи.

А когда стужа эта мало-помалу забралась и в нору, когда снег перестал просвечивать, Одноухий поднял голову, длинно, томительно зевнул, потянулся, круто выгнув спину, выскользнул узким лазом из-под колодины.

Ночь для охоты выдалась скверная. В черном звездном небе уже всплывало другое солнце — огромная однобокая луна, сияющая и властвующая. Все уже в лесу исчертилось длинными четкими тенями, попробуй к кому-нибудь подкрадись, с такой-то неотступной ни на шаг предательской тенью-двойником, которая бросается в глаза в первую очередь. Снег под лапами оглушительно скрипит, далеко слышно. Воздух недвижен и сух, всю влагу из него мороз высосал. Заглушил, вытравил мороз и все живые запахи. Кого найдешь, кого учуешь в таком лесу?

Но голод не тетка. Одноухий уже несколько дней кряду пролежал в своей норе, все поджидал оттепель, пуржистую непогодь, когда охота бывает самая удачная, когда он всех далеко обнаруживает, учуивает по ветру, по его тугим и влажным порывам, наносящим запахи, куня же трудно услышать и увидеть — и снег мягок, скрадывает шаги, и пурга поет, и темь глухая.

Одноухий опять потянулся, готовя, разминая себя для ночной беготни, поскребся, поточил когти о заиндевелый торчащий сук колодины и затрусил легким скоком к близкой неглубокой впадинке с рослым березняком, где он недавно задавил ночующего в снегу рябчика.

Рябчиков была целая стайка. И они по-прежнему ночевали и кормились в березняке. Одноухий каждый день перед сумерками слышал из норы их отдаленный пересвист и перепархивание.

В эту ночь рябки, однако, не подпустили куня близко, разом почти взметнулись вместе со снегом, взбудоражив, будто взрывом, застоявшуюся лесную тишь. Одни уселись совсем на виду, на сквозившие в лунном свете звонкие березы, другие, крепче напуганные, утянули подальше. Сейчас на деревьях в такую-то стынь, когда все покрыто хрустящим инеем, когда каждая тонкая веточка лопается от легкого прикосновения, рябков вообще не возьмешь. Сейчас, согнанные, они будут особенно осторожны, просидят, нахохлившись, на деревьях до самого утра.

Одноухий кружил по поляне, с которой взлетели рябки, вынюхивал ее тщательно: не задержался ли кто под снегом? Нет, не задержался. Тогда он побежал на соседнюю поляну, к месту своей недавней ловли, когда охота была удачнее. Хоть косточки от съеденного рябка поглодать, хоть в перьях порыться.

Место он скоро нашел, но поживиться ничем не удалось, перья разнесло ветром, а с косточками и мыши хорошо расправились, очистили, оскребли их зубами до мясинки, даже рябчиком те косточки не пахли, больше самими мышами.

Одноухий сердито заурчал и побежал по дну впадинки. Он знал, что впадинка приведет его в глубокий лог, где много старых, дуплистых деревьев, где журчит речка под снегом, где все так привычно и знакомо. Может быть, там на охоту повезет?

Лог был родной Одноухому, кунь родился в нем. Родился вместе с тремя другими кунятами, такими же слепыми и беспомощными, с такой же короткой белесой шерсткой, которую было удобно и приятно вылизывать матери.

Появились они на свет в апреле, четыре года назад, когда еще не весь снег в лесу стаял, когда еще ночами по-зимнему выстуживалось, и куница недалеко и ненадолго убегала от гнезда, чтобы кунята не померзли. А потом отзвенели, отпели весенние ручьи, солнышко стало припекать напористей и напористей, у кунят прорезались глазки, они с каждым днем крепли, насосавшись сладкого материнского молока, были уже не такие беспомощные и жалкие, возились, кувыркались клубком в гнезде, играя друг с другом, карабкались наперегонки вслед за матерью к высокому отверстию дупла, когда она отправлялась ночами на охоту.

Сперва кунята лишь высовывали в отверстие свои любопытные мордочки, присматривались и принюхивались к миру, потом стали совсем выбираться из дупла, пугливые, настороженные, готовые при первой опасности юркнуть обратно. Потом они изучили, облазили все дерево, в котором находилось гнездо, старую, трухлявую осину, с высыхающей, плохо зеленевшей кроной. А потом уж и вниз спустились, перенесли свои игры на землю, на соседние деревья. И мать уже часто оставляла их одних, молока у нее не хватало, и она вместо него приносила кунятам только что пойманных, еще теплых птичек или полузадушенных мышей. Птичек кунята, урча, живо раздирали, а с мышами, пока они еще шевелились и пытались удрать, долго баловались, прыгали на них, ловили и, только совсем замучив, съедали.

Со временем кунята и сами начали охотиться, все дальше и дальше убегали от дупла: тот пчелку накроет лапой и проглотит, тот мышиное гнездо разорит, тот найдет и съест рано созревшую на солнцепеке земляничку. Мать они теперь видели совсем редко. А где-то в середине лета она и вовсе куда-то исчезла. Пришлось жить самостоятельно.

В те первые дни взросления кунята еще держались вместе, находили друг дружку по следам, играли по старой привычке, но в конце концов разбежались кто куда по лесу, перестали встречаться. Однако лога своего не забывали, кто-нибудь да наведается пожировать, пробежаться по знакомым угодьям.

Спустившись впадинкой до самой речки, Одноухий хотел перейти на левую сторону лога, охота там чаще получалась, но резкий, бьющий из-под снега запах остановил его, вынудил повернуть и идти правым склоном.

Склон этот был узок и крут, солнце на него почти не попадало ни летом, ни зимой, разве что в длинные июньские и июльские дни, на утренних и вечерних зорьках. Но какое тепло и свет от раннего и позднего солнца! И чем выше стояло солнце, тем меньше лучи его пробивали густой, дремотный лес, а если и пробивали, то грели склон как-то легко, поверхностно, вскользь, не развеивая никогда полусумрак.

Белки и рябки здесь попадались не часто, всякая дичь любит солнышко, да и корма, ягод и шишек, тут скудно нарастало. А когда по дороге вдоль лога начали ходить, завывать тяжелые машины и трактора, рябчик и белка и вовсе перебрались на другой склон — подальше от шума. Кормились, правда, по обоим склонам, но на ночевку все-таки устраивались и гнезда вили больше на левом. И только из-за мышей Одноухий иногда еще бегал правой стороной лога.

Лунный свет тоже не попадал на склон, тоже лишь скользил кое-где по нему, в тех местах, где деревья стояли редко, разбросанно, да зажигал бледно-зеленым накалом вершины высоченных елей.

Пользуясь теменью у земли, Одноухий старательно прочесывал склон, ходил зигзагами, «челноком», как натасканная охотничья собака, то спускаясь близко к речке, то выбегая к дороге, обследовал все на пути, каждый дуплистый пень, каждое поваленное дерево, пустоты под ним — не пискнет, не пробежит ли где мышь? Но сегодня и темень не помогала, в такой мороз и мыши прячутся, забились по норам, не ищут прокорм, надеются на другую погоду.

К полуночи всего лишь одну мышь поймал Одноухий, поймал в буреломнике, зацепил когтями под снегом, в узкой щели между валежником и мерзлой землей, съел мышь без остатка, изжевал вместе с головой, лапками и хвостом, что, конечно же, было мало для его пустого, голодного желудка, для его сильного, крупного тела.