Вера Корсунская - Подвиг жизни шевалье де Ламарка Страница 12

Можно уловить, считает он, общий план в строении животных, хотя, конечно, каждая большая группа их, согласно своему образу жизни, отличается во многом от других.

Влияние географических условий, пищи, скрещивания — вот что изменяет строение, образ жизни, повадки животных.

Много страниц Бюффон посвящает происхождению домашних животных, о чем никто не говорил так отчетливо до него.

Бюффону принадлежат интересные мысли о том, что человек получал новые породы животных путем длительного скрещивания между собой особей, выделяющихся каким-либо интересным признаком. Например, человек выбирал наиболее крупных оригинальных и красивых голубей, скрещивал, а, получив от них потомство, поступал опять таким же образом, и в результате, «можно со временем на наших же глазах вывести множество новых существ, которых сама природа не произвела бы на свет».

В живой природе царит закон, писал Бюффон, по которому «одни живут за счет других». Насекомые уничтожают растения, но сами истребляются птицами и другими животными. Птицы становятся добычей более крупных птиц или млекопитающих, травоядных пожирают плотоядные, а человек употребляет в пищу и растения и животных, — так «смерть служит жизни».

В борьбе за место обитания и пищу «виды наименее совершенные, наиболее нежные, наиболее грузные, наименее деятельные, наименее вооруженные и т. д. исчезли или исчезнут».

Эти изменения сначала неуловимы, потом мало-помалу становятся заметными и, наконец, дают результаты для всех очевидные.

Время есть великий мастер природы.

Но иногда Бюффона охватывает раздумье: только ли своими силами обошлась природа?

Может быть, первоисточником ее является некое высшее творческое начало?

Тогда натуралист в нем колеблется… Речь становится туманной, в формулировках появляются оговорки: «кажется», «по-видимому», «возможно». Надо вспомнить и о цензурных условиях того времени, заставлявших Бюффона и других авторов всеми мерами прибегать к туманным выражениям, чтобы замаскировать свои мысли.

При Бюффоне Королевский Сад расцветал год от года, и тому немало содействовало обаяние имени Бюффона. Его книги читала вся образованная Европа. К нему были благосклонны при королевском дворе.

Научные общества, миссионеры из Китая, польский король, русская императрица присылали Бюффону живых зверей, чучела, растения, редкостные минералы сюда, в Королевский Сад, — как в общий центр наиболее удивительных произведений природы. Уже это одно делает Бюффона, организатора этого центра, великим.

В Саду имелось уже двенадцать тысяч музейных экспонатов, в оранжереях и парниках взращивали около шести тысяч растений. Больше двадцати тысяч экземпляров растений накопилось в гербариях.

Пусть была известная неустойчивость в научных позициях Бюффона по ряду таких важных вопросов, как изменчивость видов, психика животных. Пусть пренебрегал он точностью фактов, во имя общих идей, ошибался в фактах, когда, например, считал пингвина переходной формой от рыб к… птицам, а летучую мышь — от птиц к млекопитающим. Или видел в броненосце связующее звено между черепахой и млекопитающими.

Пусть не признавал он значения классификации организмов, считая ее напрасной выдумкой человеческого ума, расставляющего мертвые этикетки, а вместе с ними искусственные перегородки в единой живой природе.

Имя Бюффона навсегда останется среди имен эпохи просветителей.

Идеи единства живой природы и картины развития ее, написанные вдохновенным пером, блестящие популяризации будили серьезный интерес и любовь к природе.

Это ли не огромная заслуга?

Однако не все ученые специалисты одобряли его манеру писать. Некоторые из них называли ее претенциозной, слишком пышной, излишне красивой.

Пусть иные гипотезы и широкие обобщения Бюффона иногда выходили за пределы всякой вероятности в область чистой фантазии, в очерках о животных правда переплеталась с небылицами — все равно нельзя отрицать огромное значение его трудов, обширную эрудицию, смелые и широкие мысли, научные догадки. Он по справедливости считается одним из первых эволюционистов.

Ученым Бюффон помог шире взглянуть на свою специальность, выйти за рамки ее в область общих рассуждений о природе; перед широкой читающей публикой поднял завесу, закрывающую тайны мироздания.

Один из выдающихся натуралистов XVIII века русский ученый Паллас сказал, что если Линней дал науке точность и порядок, то Бюффон «… ввел в область науки философский дух и прелестью своего красноречия заставил общество полюбить науку».

В лице Бюффона биология XVIII века нашла своего Златоуста, привлекавшего красотой слога, поэтическим даром таких читателей, которые никогда в руки не взяли бы этих книг о природе, будь они написаны в строго академическом тоне.

Вот почему крупнейшие ученые-биологи — Ламарк, Сент-Илер, Гете — всегда с уважением и признательностью вспоминали научные идеи Бюффона и его «золотое» перо.

У будущего знаменитого французского ученого Жоржа Кювье в детстве самой любимой книгой была «Естественная история» Бюффона. Биографы Кювье рассказывают, что «он положительно не расставался с ним; том Бюффона сопровождал его всюду: Кювье читал его даже в классе во время уроков, за что, как водится, и получал головомойки от учителей».

Потом Кювье, став ученым, осуждал Бюффона за то, что тот слишком часто подпадает под власть собственного воображения вместо точного исследования; осуждал его и за общие идеи об эволюции природы. Их научные пути разошлись.

Дарвин считал Бюффона одним из своих предшественников. В историческом обзоре к «Происхождению видов» Дарвин писал: «Должно признать, что первый из писателей новейших времен, обсуждавший этот предмет в истинно-научном духе, был Бюффон».

Бюффон дал могущественный толчок к изучению естественной истории.

Он призывал людей к изучению естествознания, так как в нем они найдут ответы на все свои вопросы.

К уму и сердцу людей, думал он, надо подобрать соответствующий ключ. Таким ключом для многих может явиться научная сенсация, даже плод воображения. Вдохновенная фантазия поможет донести научные истины до широких кругов.

Бюффон говорил о себе, что, пользуясь теми фактами, которыми располагает современная ему наука, он берет на себя задачу проложить научную дорогу. Дело будущих исследователей дать ей точное фактическое обоснование.

В Королевском Саду, еще при жизни Бюффона, ему была поставлена статуя с надписью: «Гений равный по величию природе», — так высоко его чтили, так велико было его влияние.

В конце концов весь богословский факультет парижского университета всполошился, запротестовал и постановил: предать богохульное сочинение Бюффона сожжению. Духовенство при поддержке реакционных ученых кругов парижского университета составило из произведений Бюффона шестнадцать тезисов, которые, по их мнению, противоречили священному писанию, а по тем временам это было обвинение тяжелое.

Престарелого натуралиста спасали только слава и покровительство двора к нему, как знатному, блестящему царедворцу.

Но какими оговорками приходилось Бюффону маскировать свои мысли, какие изворотливые ходы придавать им, чтобы обмануть своих преследователей! Например, развивая идеи о единстве происхождения всех животных и даже человека, Бюффон неожиданно заключает: «Но нет! Благодаря откровению достоверно известно, что все животные были сотворены благодатью творца!»

Что это? Зачем же велись все рассуждения, если автор признает творческий акт? Уловка и только! Уловка, чтобы обмануть церковников, запутать невежественных цензоров.

А чтобы читатели не сомневались в том, что надо считать за истину и что — за маскировку, Бюффон продолжает уже явно иронически: «Они (животные. — В. К.) вышли из рук творца вполне сформированными». Эта последняя фраза не оставляет ни малейшего сомнения, с какой целью делаются Бюффоном все его оговорки.

Ламарк знал, сколько пришлось пережить Бюффону нападок, угроз со стороны церкви, столкновений с богословами. Сердце его наполнялось огромным уважением к этому борцу за истину.

Бюффон угадал в молодом человеке блестящие задатки большого ученого и приблизил его к себе, до конца своих дней оказывая ему покровительство.

И, конечно, Ламарк не мог не испытать известного влияния эволюционных идей Бюффона.

Правда, оно сказалось не сразу. Ламарк только после пятидесяти лет стал говорить о своих эволюционных взглядах, когда его могущественного покровителя уже не было в живых. Но первые семена их в душу молодого естествоиспытателя заронил Бюффон.

Для Ламарка Бюффон, с его общими суждениями о природе, полетом научной фантазии, широтой в подходе к фактам, редкой эрудицией, был настоящим откровением. Склонный от природы к размышлениям над фактами, он увидел живые образцы таких размышлений, воплотившиеся в печатном слове. Ламарк с упоением читал книги своего учителя, отрываясь от них только для растений.