Коллектив авторов - Литература (русская литература XX века). 11 класс. Часть 2 Страница 13

В 30-е годы идея «оправдания бытия», столь важная для Пришвина 20-х годов, соединяется в его сознании с идеей суда над бытием: мир может быть принят лишь при условии суда над ним, суда не столько человеческого, сколько Божеского – Страшного суда. Жизнь и творчество Пришвина в это время, как и в целом в советский период, определяются тяжелейшей, трагической борьбой за право быть внутренне свободным художником.

Дневник Пришвина (писатель вел его на протяжении полувека и считал своей главной книгой) воссоздает живую муку человека, который не хочет «подкоммунивать» и не может не быть художником, причем художником, творчество которого обращено к другу-современнику. Тема сомнений, духовных потерь, нравственных мучений («Душа моя… смутная, забитая неясными упреками и вся в гвоздях») – одна из важнейших в Дневнике.

Пришвин видит задачу художника в том, чтобы средствами искусства «творить будущий мир», «сгущать добро», чтобы оно продолжало жить. Эта позиция обусловила нарастание в его творчестве сказочного начала, присущего и первым произведениям писателя. В 20—50-е годы (в «Кащеевой цепи», «Жень-шене», «Календаре природы», «Кладовой солнца», «Корабельной чаще», «Осударевой дороге») понятие «сказка» («легенда», «мифичность») станет определяющим для жанровой поэтики писателя. Сказкой Пришвин назвал художественную форму воссоздания своего идеала, воплощение универсальных и неуничтожимых основ человеческой жизни.

Сказкой о «золотом пути» (пути посолонь – по солнцу) человека и мира, о путешествии человека – пассажира земного корабля вокруг Солнца – можно назвать «книгу бытия» Пришвина «Календарь природы» (1925–1935). В произведении, состоящем из четырех частей: «Весна», «Лето», «Осень», «Зима», – писатель возвращается к одной из ранних своих идей о мире как «великом круговороте». К образу-символу круглой жизни в «Календаре природы» добавляется образ круглого года. Идея круга – символа самозавершенности, целостности – положена и в основу строения произведения: в нем кольцевая композиция, оно начинается и заканчивается замыкающими круг года картинами «весны света».

Движение жизни у Пришвина – это динамика света, его рождение (воскресение) весной и умирание осенью. Жизнь мира предстает в «Календаре природы» как сложнейший светоритм и складывается из бесчисленного множества мгновений, каждое из которых уникально, имеет свой лик и, как это ни парадоксально, передает полноту бытия. Поэтику пришвинской прозы можно назвать поэтикой мгновений. Ей подчиняется и изображение жизни, и композиция произведения, состоящего из большого числа глав (мгновений), имеющих собственное заглавие.

Важнейшие «мгновения» «Календаря природы» связаны с рассказами о собаках («Анчар», «Ярик», «Любовь Ярика», «Верный», «Кэт» и др.) – классикой русского охотничьего рассказа. Поэтика мгновений характерна также для дневниковых книг писателя «Лесная капель» (1943) и «Глаза земли» (1953). В этих произведениях, как и в «Календаре природы», Пришвин-художник исходит из признания абсолютной ценности одного, каждого, будь то мгновение «круглого года», судьба собаки или человеческая личность. Идея самоценности жизни, о невозможности поступиться одним ради общего – важнейшая для писателя.

Как самоценное мгновение жизни, Пришвин понимал и слово с его неповторимыми ликом и душой. Эту особенность Пришвина подметил Горький, назвавший его «глубоким знатоком духа» русского языка, «тонким мастером», у которого слова «думают», а «фраза жестикулирует».

Вглядимся в «живую жизнь» пришвинского слова на примере лирико-философской миниатюры, включенной автором в поэму «Фацелия», но первоначально возникшей в Дневнике писателя.

Живой дымок

Вспомнилось, как вчера ночью в Москве я проснулся и по дыму в окне узнал время: был предрассветный час. Где-то из какого-то дома из чьей-то трубы выходил дымок, едва различимый в темноте и прямой, как колонна, дрожащая в мареве. И никого живого не было, только этот живой дымок был, и сердце мое живое волновалось, как этот дымок, и вся душа была вверх в полнейшей тишине. Так некоторое время, припав лбом к стеклу, я и побыл наедине с дымом в этот предрассветный час.

Миниатюра рождается из пришвинского дара родственного внимания к миру. Если увидеть воссозданную в ней историю неродственным взглядом, она предстанет следующим образом: человек, проснувшийся ранним утром, по дыму в окне узнал время (внешний сюжет). История, рассказанная писателем, из фотографически точной картинки одинокого дымка на фоне предрассветной Москвы превращается в событие встречи, в сюжет открытия родственной связи и единства всего живого на земле.

Очевидно, что внешний и внутренний сюжеты в тексте не совпадают, а более значимым для писателя является сюжет внутренний, воссоздающий мир человеческих переживаний. В связи с этим важно подчеркнуть: вся запись – это воспоминание о том, что произошло с писателем накануне, но не забылось, а по-прежнему волнует его душу и сердце.

Миниатюра состоит из четырех предложений. Каждое из них знаменует очередной этап в развитии сюжета. Так, в первом предложении, своего рода предыстории, обозначены место (Москва), время (переход от ночи к утру) и «действующие лица» миниатюры: живой дымок и лирический герой. Первое и последнее предложения, кроме того, создавая эффект рамки, также придают завершенность и целостность записи. Оба предложения заканчиваются своего рода эпифорой – повторением слов «предрассветный час». Помимо этого, в них повторяются лексемы «время» и, главное, «дым», который в основном тексте миниатюры превращается в «живой дымок».

Антитеза «дыма» и «живого дымка» возникает из противопоставления безликого и личного, неживого и живого, принадлежащего всем, чужого и своего, родного. Она знаменует сюжет открытия небывалого, столь характерный для Пришвина, умевшего ценить единственность людей, вещей и природных явлений.

Открытие «неведомого друга» в дыме, выходящем «где-то из какого-то дома из чьей-то трубы», связано с наделением его новым, ласковым, домашним «именем» – живой дымок. Как и подобает живому существу, у него есть свой портрет, своя история. Дымок был едва различим в темноте, но на границе ночи и дня, тьмы и света писатель увидел в нем то, что оказалось созвучным его собственной душе: дым был «прямой, как колонна, дрожащая в мареве». Любое живое существо Пришвин умел разглядеть в его сложности и многоликости. Закономерно поэтому, что соединение смыслов: зыбкость, неопределенность, живое движение, волнение («дрожащая в мареве») и однозначность прямизны, устремленности в небо («прямой, как колонна») – превращает «живой дымок» в сложнейший символ.

«В прикосновении с чем-нибудь новым, невиданным душа ширится», – утверждал Пришвин («Лесная капель»). Так ширится душа, волнуется сердце героя (и автора) при встрече с «живым дымком». Третье предложение – безусловная кульминация в истории героев миниатюры. Это подчеркнуто трехкратным повторением лексемы «живой», а также странной, необычной – благодаря эллипсису, пропуску слова «устремлена» – конструкцией фразы «душа была вверх». Так рождается главное, что взволновало писателя в этом обычном, в общем-то, мгновении жизни – открытие общей судьбы живого: его устремленности вверх, к небу.

«Полнейшая тишина», в которой свершается событие понимания, включает миниатюру в контекст других дневниковых записей, посвященных «любимому часу» Пришвина, связанному с сокровенными размышлениями и утренней молитвой. Так, 8 января 1919 года Пришвин записывает в Дневнике: «Тихий утренний час. Не вижу, но чувствую над снегами звезду утреннюю. Мое призвание вбирать в себя, как губка, жизнь момента времени и места и сказочно или притчами воспроизводить».

Анализ дневниковых записей Пришвина и возникших на их основе лирико-философских миниатюр свидетельствует о том, что язык их в полной мере отвечает тому требованию, которое он предъявлял к себе: писать так, будто говоришь с близким другом. Отметим при этом, что говорил он чаще всего о сложных, глубоких, сокровенных проблемах жизни.

Свой мир природы и окружающей его повседневной жизни Пришвин нередко называет Берендеевым царством, превращая его тем самым в сказочный мир. Этот мир существует в обыденной реальности, хотя доступен только тем, кто обладает особым родственным вниманием ко всему вокруг.

В «Календаре природы» наиболее завершенно воссоздана картина мира как живого целого, в котором отдельное, частное имеет смысл лишь в связи с целым, малое время человеческой жизни сопряжено с планетарным, вселенским и вечным. Универсальным «законом» живого признается «закон» всеобщей связи и родства живого («Мы в родстве со всем миром»). Смысл мира открывается нам в своем «бессмертном качестве» – радости жизни. Свет и радость – сокровенная глубина мира, существующего в страдании, зле, разрушении, смерти. Поэтому важнейшей в произведении, как и в целом в творчестве писателя, становится тема спасения, выхода из зла.