Марианна Басина - В садах Лицея. На брегах Невы Страница 6

Пушкин мало что записывал. Он наделен был удивительной памятью, сообразительностью, понятливостью. С виду рассеянный и невнимательный, он усваивал из лекций гораздо больше тех, кто неутомимо строчил и строчил.

Куницын рассказывал, Пушкин слушал.

«Люди, вступая в общество, — говорил Куницын, — желают свободы и благосостояния, а не рабства и нищеты».

Пушкин понимал: речь идет не о людях вообще, а в первую очередь о крепостных крестьянах, о тех, кто обречен в России на нищету и рабство.

Куницын «на кафедре беспрепятственно говорил против рабства и за свободу»…

Многое понял Пушкин из лекций Куницына. Поэтому с таким восторгом вспоминал он его:

Куницыну дань сердца и вина!Он создал нас, он воспитал наш пламень,Поставлен им краеугольный камень,Им чистая лампада возжена…

Профессора Кошанского, который преподавал российскую словесность и латинский язык, Пушкин вспоминал не столь восторженно, хотя тот был неплохим педагогом. Несмотря на свою молодость (в 1811 году Кошанскому исполнилось двадцать шесть лет), он до Лицея преподавал уже в Москве в университетском Благородном пансионе. Был он широко образован, знал не только древние, но и новые языки, имел уже ученую степень доктора философии и свободных искусств. Не ограничиваясь преподаванием, он сотрудничал в журналах, печатал статьи, переводы, свои стихи. Издал несколько учебников и прекрасную хрестоматию «Цветы греческой поэзии». Уже служа в Лицее, написал латинскую грамматику, перевел и напечатал огромную «Ручную книгу древней классической словесности», басни Федра[2],Корнелия Непота [3], — всем этим пользовались его ученики.

Страстно любил Кошанский античный мир и знал его как мало кто в тогдашней России. Увлекательно рассказывал он на своих уроках о республиках Греции и Рима. Там при образе правления «республиканском и вольном» процветали науки, искусства, литература.

Величавые сказания Гомера, великолепные оды Горация, грозное красноречие Цицерона и Демосфена, блестящее остроумие Апулея, гражданские добродетели героев древности, приключения богов и богинь, населявших Олимп… Даже Дельвиг не дремал, а жадно слушал. Пушкин схватывал все и все запоминал.

Так бывало, если Кошанский говорил о римлянах и эллинах…

На уроках же российской словесности бывало по-иному. Когда изучали отрывки из «образцовых писателей» — читали и разбирали оды Ломоносова и Державина, басни Хемницера и Дмитриева, — обнаружилось, что в русской литературе профессору Кошанскому нравится то, что уже отжило свой век: высокопарность, витиеватость, трескучесть. То, над чем дома у Пушкиных откровенно потешались.

Пушкин посмеивался над старомодным вкусом профессора, но учился неплохо. В первый год учения Кошанский записал о нем: «Успехи его в латинском хороши; в русском не столько тверды, сколько блистательны».

В мае 1814 года Кошанский тяжело заболел, и его целый год заменял молодой талантливый профессор Петербургского педагогического института Александр Иванович Галич. Он сразу полюбился Пушкину и другим лицеистам. Стоило ему появиться, как по всему Лицею слышалось: «Галич приехал!»

И в комнату первого этажа для приезжих профессоров набивалось полно народу.

Галич учил не по-школьному. Лекции его превращались в оживленные, шумные беседы. Читали стихи, задавали вопросы, спорили о литературе и об искусстве. И лишь только тогда, когда ожидалось начальство, Галич извлекал откуда-то Корнелия Непота и говорил своим юным слушателям: «Ну, господа, теперь потреплем старика».

И они принимались переводить с латинского.

Пушкин видел в Галиче не «начальника», а доброго, умного друга. Когда Галич ушел из Лицея, Пушкину не хватало его. Он звал его обратно в Царское Село.

Оставь же город скучный,С друзьями съединисьИ с ними неразлучноВ пустыне уживись.Беги, беги столицы,О Галич мой, сюда!..И все к тебе нагрянем —И снова каждый деньСтихами, прозой станемМы гнать печали тень.

С интересом занимался Пушкин русской и всемирной историей и географией у добродушного украинца профессора Ивана Кузьмича Кайданова. Однокашник Куницына по Педагогическому институту, Кайданов звезд с неба не хватал, но предмет свой знал и любил. От него много интересного услышал Пушкин о вещем Олеге, погибшем «от ужаления змея», о «ненасытном честолюбце» царе Борисе Годунове, о деяниях великого преобразователя России Петра I.

Политические взгляды профессора Кайданова были очень умеренными. Но в те годы вся Россия мечтала о «свободах», ждала конституцию, которая ограничила бы гнет царской власти, и Кайданов в своих лекциях с сочувствием рассказывал о странах, где власть находится в руках сената или сейма или разделена «между королем, верхним и нижним парламентом».

Парламент, выборы депутатов, стремление народа к свободе… Воспитанники слышали об этом и от Куницына, и от Малиновского. Василий Федорович долго служил в русском посольстве в Англии. Он рассказывал, что там даже сам король подчиняется парламенту. И в Лицее появилась новая игра. Играли в парламент: произносили речи, спорили, решали вопросы государственной важности…

Лекции Кайданова обычно слушали с интересом. Но если шумели, болтали, добродушный профессор сердился. Тогда шли в ход «животины» — любимое бранное словцо Кайданова, которое попало и в «национальные» песни:

Потише, животины!Да долго ль? говорю!Потише — Борнгольм, Борнгольм,Еще раз повторю.

С хорошими учениками Кайданов был вежлив, лентяев немилосердно бранил. «Ржевский господин, животина господня, скотина господня», — в сердцах восклицал он со своим своеобразным выговором. Вообще, обращаясь к воспитанникам, он слово «господин» почему-то ставил после фамилии: «Пушкин господин», «Вольховский господин».

Об успехах Пушкина на младшем курсе Кайданов записал: «Более дарования, нежели прилежания. Успехи довольно хороши». И еще: «При малом прилежании оказывает очень хорошие успехи, и сие должно приписать одним только прекрасным его дарованиям».

Лучшие отметки Пушкин получал по российской и по французской словесности. Французскую литературу знал он чуть ли не с пеленок и теперь охотно занимался ею у Давида Ивановича де Будри.

Уже в первый год учения профессор де Будри высоко оценил воспитанника Пушкина: «Считается между первыми во французском классе. Весьма прилежен. Одарен понятливостию и проницанием».

Заслужить подобную оценку у Будри было не так-то просто. Этот маленький старичок с выдающимся брюшком, в старомодном парике и засаленном жилете был прекрасным педагогом — строгим, дельным, знающим. Он умел приохотить к своему предмету, умел и требовать. Из года в год он учил своих питомцев не только говорить и писать по-французски, но и правильно мыслить, четко, логично излагать свои мысли. И добился многого. Его уважали, побаивались, на его уроках занимались.

Пушкина этот забавный с виду старичок интересовал чрезвычайно. Еще бы! Ведь настоящая фамилия Давида Ивановича была вовсе не Будри. «Де Будри» он стал именоваться по указу императрицы Екатерины II.

А до этого звался он Давидом Маратом. Он доводился младшим братом знаменитому «другу народа» Жан Полю Марату, тому «ужасному якобинцу», имя которого приводило в трепет французскую и российскую знать.

Пушкину особенно нравилось, что Давид Иванович и не думал скрывать своего опасного родства. Напротив, гордился им. Он рассказывал лицеистам о французской революции, ее вождях. «Он очень уважал память своего брата… — вспоминал позднее Пушкин, — сказывал, что брат его был необыкновенно силен, несмотря на свою худощавость и малый рост. Он рассказывал также многое о его добродушии, любви к родственникам».

Интересно, что на карикатуре Илличевского, изображающей лицейских профессоров, ищущих милости у министра, Будри, как и Куницын, стоит в стороне и Куницын обнимает его дружески за плечи.

А вот нарисованный на этой же карикатуре лицейский профессор немецкого языка Фридрих Леопольд Гауэншильд, или Фридрих Матвеевич, как называли его по-русски, не стоит в стороне, а опрометью несется прямо к Разумовскому. Скользкая наклонная доска для него не помеха. Видно: он добежит и добьется своего.

Так и было в действительности.

Немец из Австрии, Фридрих Гауэншильд оказался среди преподавателей Лицея по желанию Разумовского. Но профессора из Вены привело в Петербург не благое намерение просвещать российское юношество. Для этого существовали иные причины. Гауэншильд состоял тайным осведомителем самого австрийского канцлера — князя Меттерниха. Попросту говоря, был австрийским шпионом.