Коллектив авторов - Литература (Русская литература XIX века). 10 класс. Часть 2 Страница 9

«Техника» эзопова языка у Щедрина постепенно совершенствуется и достигает истинной виртуозности. Сатирик даже признался однажды, что вынужденная иносказательная манера письма «не безвыгодна». Почему? Да «потому что благодаря ее обязательности писатель отыскивает такие пояснительные черты и краски, в которых при прямом изложении предмета не было бы надобности, но которые все-таки не без пользы врезываются в памяти читателя».

В своей вынужденной «игре» с цензурой Щедрин не раз выходил победителем, создавая фантастически головоломные образы и ситуации, «неподсудные» цензурному уставу и только раззадоривающие читательскую мысль. Писатель расточал множество метких, уничтожающих и накрепко запоминающихся характеристик, кратких определений, хлестких кличек правительственных учреждений и мероприятий, политических партий и течений, общественных настроений и типов поведения. Например, Департамент государственных умопомрачений, Департамент предотвращений и пресечений, Департамент распределения богатств, государственные младенцы, пенкосниматели, складные души, доктринеры бараньего рога и ежовых рукавиц, фанатики казенного или общественного пирога и т. п.

К каким художественным средствам обращался писатель в борьбе с цензурой? Отыщите в его произведениях употребляемые и изобретенные им иносказательные выражения.

Закрытие «Отечественных записок». Сатирические сказки

В апреле 1884 года совещание министров внутренних дел, народного просвещения и юстиции, а также обер-прокурора Святейшего синода приняло решение «прекратить вовсе издание журнала «Отечественные записки». Журналу были поставлены в вину проповедь «теорий, находившихся в противоречии с основными началами государственного и общественного строя» и «распространение вредных идей».

Вспомните, какие обвинения были предъявлены Салтыкову, когда его увольняли с государственной службы в 1868 году.

Давно уже тяжело больной, лишившийся своего любимого детища, которому отдавал очень много сил как редактор, оставшийся, по его выражению, без ежемесячной беседы с читателем, Щедрин теперь не без труда находил печатный орган, рисковавший публиковать произведения знаменитого, но «вредного», опального писателя. Особенно же ранило его общественное равнодушие к судьбе журнала.

«…С тех пор, как у меня душу запечатали, – писал после случившегося Щедрин одному из бывших сотрудников, – нет ни охоты, ни повода работать». Тем не менее в последние пять лет жизни он написал еще много. Особенно замечательны сказки.

В произведениях сатирика издавна возникали сказочно-басенные персонажи. Трусливый либерал имел вид зайца, опасающегося, что его вот-вот подстрелят. Пустопорожний болтун иронически уподоблялся соловью: «сначала щелкнул слабо, потом сильнее и сильнее, и наконец заслушался самого себя». В щедринских сказках как бы завершается, доводится до предельной ясности эволюция многих особенно волновавших автора проблем и характеров. Премудрый пискарь, который жил – дрожал и умирал – дрожал, – это квинтэссенция всех предшествующих сюжетов о перепуганных обывателях, посвятивших себя культу самосохранения. Поступки сменяющих друг друга Топтыгиных в сказке «Медведь на воеводстве» вызывают в памяти «подвиги» глуповских градоначальников.

В разном облике представлен в сказках Щедрина крестьянин, мужик, сочувствия к которому были исполнены публицистика и проза писателя («серый человек», проливающий пот, «человек, питающийся лебедой»). Он и кисель, герой одноименной сказки, который покорно, «по-глуповски», «сам в рот лезет». Он и Коняга, который «день-деньской… из хомута не выходит» («Коняга»).

Перечитайте «Сказки» Щедрина. Некоторые из них вы уже изучали в младших классах. Отличается ли нора премудрого пискаря от петербургской квартиры Глумова («Современная идиллия»), где вознамерились было прожить втихомолку, «ни в чем не замеченными», сам Глумов и рассказчик?

Светлый идеал «мрачного» писателя

Умирая в тяжкую пору реакции, писатель замышлял как свое духовное завещание книгу «Забытые слова». «Были, знаете, слова, – говорил он своему бывшему журнальному сотруднику, – ну, совесть, отечество, человечество… А теперь потрудитесь-ка их поискать! Надо же напомнить…»

Он успел написать из задуманного всего страничку. Но именно подобные «забытые слова», «животворный луч» с детства воспринятого сердцем отношения к людям и миру пронизывают такие щедринские сказки, как «Пропала совесть», «Дурак», «Христова ночь», «Рождественская сказка».

В одной критической статье писателя сказано, что «для того, чтобы сатира была действительно сатирою и достигала своей цели, надобно… чтоб она давала почувствовать читателю тот идеал, из которого отправляется творец ее…»

В его собственном творчестве этот светлый идеал всегда ясно ощутим, а временами пусть в сказочной, «наивной» форме выступает совершенно явственно:

«Растет маленькое дитя, а вместе с ним растет в нем и совесть. И будет маленькое дитя большим человеком, и будет в нем большая совесть. И исчезнут тогда все неправды, коварства и насилия, потому что совесть будет не робкая и захочет распоряжаться всем сама» («Пропала совесть»).

Анализ произведения

«История одного города» (1869–1870)

Имя «нашего родного города Глупова» появилось еще в щедринском очерке «Литераторы-обыватели» (1860), написанном во многом на основе впечатлений от службы вице-губернатором в Рязани. Однако уже здесь и в последующих очерках «Клевета» и «Наши глуповские дела», впоследствии вошедших в цикл «Сатиры в прозе» (1857–1863), автор не только оснастил образ Глупова чертами, почерпнутыми за время последующей службы в Твери, но и сделал первые попытки придать ему обобщенный характер («Ваш родной Глупов всегда находится при вас…»). Фигуры градоначальников приобрели преувеличенно-гротескные черты.

Один «как дорвался до Глупова, первым делом уткнулся в подушку, да три года и проспал». Другой же, с красноречивой фамилией Воинов, «в полгода чуть вверх дном Глупова не поставил». Но окончательный замысел книги сложился позже.

В очерках начала 60-х годов глуповская жизнь представлена лишь отдельными, не связанными друг с другом эпизодами. Писатель несколько раз возвращается к мысли: «У Глупова нет истории… Истории у Глупова нет» – и даже задается вопросом: «О, вы, которые еще верите в возможность истории Глупова, скажите мне: возможна ли такая история, которой содержанием был бы непрерывный, бесконечный страх?»

Оказывается, однако, что тут-то и нащупывается подлинный нерв будущего повествования: жизнь множества поколений глуповцев была придавлена произволом и бедностью, постоянными тревогами за собственную участь, судьбу близких, с трудом нажитое имущество.

Это и есть настоящая история Глупова; ее писать и можно, и нужно. Однако замысел сатирика неизмеримо глубже, интереснее и в то же время уязвимее для критики. Сквозь условный образ города Глупова стали проступать черты самой России, подробности ее истории.

Многие профессиональные историки, литераторы и просто люди, любящие свою страну и болеющие ее бедами, были потрясены и оскорблены «Историей одного города». Одни именовали ее в печати «уродливейшей карикатурой на историю России», другие даже порывали дружеские отношения с автором, как, например, добрый приятель Салтыкова-Щедрина с вятских времен доктор Н. В. Ионин, который, по свидетельству дочери, увидел в книге «издевательство над всем дорогим его сердцу».

Книга появилась в 1862 году, вскоре после триумфального празднования тысячелетия России. Современники читали ее на фоне многочисленных ученых трудов, от регулярно выходивших в свет очередных томов «Истории России» великого историка С. М. Соловьева до архивных публикаций в специальных журналах (в 1863 году был основан «Русский архив», в 1870-м – «Русская старина»).

Наивные или, напротив, злонамеренные читатели воспринимали написанное Щедриным как историческую сатиру, ернически высмеивающую и пародирующую сочинения заправских ученых. Тем более что автор сам наводил на эту мысль, не раз иронически поминая имена историков, бывшие у всех на слуху, и на первых же страницах заставляя мифического глуповского летописца, чьими материалами якобы воспользовался, комически переиначивать знаменитый зачин «Слова о полку Игореве»:

«Не хочу я, подобно Костомарову, серым волком рыскать по земли, ни, подобно Соловьеву, шизым орлом ширять под облакы, ни, подобно Пыпину, растекаться мыслью по древу…»

Однако все это – лишь ложный след, уводящий «недреманное» цензурное око от подлинных намерений автора.

Тем, кто простодушно считал, что автор книги и вправду занят преимущественно историей, что его интересует исключительно «период времени с 1731 по 1825 год», который, по его уверению, отображен в глуповской летописи, Щедрин мог бы ответить словами из одной своей статьи: «…у меня на руках настоящее, которого мне некуда деть».