Нина Емельянова - Родники Страница 10

Но чёрная с серебром шапка волос на небольшой её голове очень красива. И вот она подходит ко мне, неожиданно берёт двумя руками мою голову, прижимая уши, поворачивает к себе и наклоняется. Я вижу два карих глаза, они внимательно и любовно смотрят на меня, ласковый их свет греет, и я уже люблю эти немного печальные глаза. И вдруг замечаю, что щёки и лоб женщины густо покрыты маленькими ямками и только около губ чуть морщится улыбкой гладкая, молодая кожа.

Так вот она какая, Клавдичка, мамина двоюродная сестра! Это о ней мама предупреждала меня: когда увидишь Клавдичку, не рассматривай её лицо: оно сильно изуродовано оспой.

Но ведь первыми пришли и познакомились со мной удивительные ласковые глаза Клавдички, я совсем не замечаю, что её лицо изуродовано, и, закинув обе руки ей на шею, утыкаюсь в белую, складочками блузку.

Всегда бывает интересно ждать человека, который где-то существует, но ты никогда его не видела. Мама часто говорила: «Вот Клавдичка приедет, вот Варя от дедушки Никиты Василича приедет». Я думала, что они обе большие девочки, с косами, а вот она какая, Клавдичка!

Меня всё в ней привлекает: её белая блузка с высоким воротником, длинная чёрная юбка, схваченная в талии широким поясом, маленькая рука и густой низкий голос.

— А ну, показывай своих друзей, — говорит Клавдичка. — Так это Дуняша? Очень хорошо! Митюшка? Ну, здравствуй, Митюшка.

И внезапно в передней кто-то шумно хлопает дверью, и оттуда слышится:

— Вот! А вы говорили, я заблужусь, а я совсем не заблудилась!

И в комнату заглядывает девочка. Драповое её пальтишко всё осыпано крупными каплями дождя, тёмные волосы рассыпаны по плечам, улыбающееся лицо её сияет радостью. Ну и девочка! Но мне почему-то жалко, что у Клавдички оказалась такая девочка, — это, наверно, её дочка.

— Вот, Грунечка, я привезла Лёлю к родным, надо же учить девочку: исполнилось десять лет! — И строго: — Что такое, Лёля, ты не можешь сначала раздеться, а потом войти?

Девочка раздевается, и вот она вошла.

Смелое круглое личико осматривает нас всех, и глаза её с лукавством останавливаются на Дуняше и Митюшке. Она проходит мимо нас, чтобы поздороваться с мамой, и по дороге пальцами щёлкает Митюшку по лбу. Он конфузливо улыбается и отстраняет голову, но не обижается. Кажется, эта девочка может делать всё, что ей вздумается!

— Лёля! — укоризненно говорит всё замечающая Клавдичка и обращается к отцу: — Вы знаете, Саша, перед вашим переулком она отстала от меня, хотела подобрать какую-то кошку, которая в этом вовсе не нуждалась, и когда я сказала, что ухожу, нарочно задержалась, чтобы я беспокоилась. Но, — Клавдичка смеётся и хорошеет, — этого она не дождётся, я не умею напрасно беспокоиться, если вижу, что у человека есть голова на плечах. Конечно, я пошла спокойно вперёд.

— Значит, у меня есть голова на плечах? — звонким голоском говорит Лёля, повёртываясь к нам и морща свой гладкий лоб. — Вот и прекрасно!

Никогда я не слышала, чтобы дети так разговаривали со взрослыми, и догадываюсь, что девочка «представляется» перед нами. Мы, трое, сидим, как очарованные, и кажется, Дуняше и Митюшке так же нравится эта девочка, как и мне. Мне она кажется совсем большой; а она, как только что сказала Клавдичка, всего на три года старше меня, Дуняше она почти ровесница. Но Дуняша против неё кажется маленькой, робкой и даже некрасивой.

— Девочки, а во что вы играете? — спрашивает Лёля, подходя к нам, поднимаясь на носки и снова опускаясь.

— … Замечательные способности… — слышу я краем уха густой голос Клавдички. — Негде совершенно учить, нужен рояль, учитель… да многое нужно.

Клавдичка машет рукой и закуривает вынутую из коробочки папиросу. Женщина — и курит! Это очень удивительно.

— А он? — спрашивает отец.

— Работает один, тянет, как вол. На приём к нему за двадцать вёрст идут. А то сам пойдёт: ломит по грязи, по любой погоде; чуть не замёрз в степи прошлую зиму. Ноги отморозил, едва оттёрли… Любят его.

— Не женился ещё?

— Ну, едва ли женится: однолюб. Не надышится на неё! Это же форменный портрет матери! — Клавдичка показывает глазами на Лёлю, оживлённо рассматривающую мою куклу Марфушу. Вот интересно: девочка рассматривает чужую куклу, но как она это делает! Она приподнимает Марфушу над собой, заглядывает ей в курносенькое лицо, кивает ей и говорит: «Здравствуйте, Марфуша! Какие у вас растрёпанные волосы!» Марфуша кланяется ей и… тоненьким голосом отвечает: «Моя мама меня не причёсывает и не одевает…»

— Это правда? — спрашивает меня Лёля взрослым тоном и качает головой на мою нахмуренную физиономию.

— Видите, Марфуша мне сказала при всех, она не жаловалась, но правда, со своей дочкой вы обращаетесь… как мачеха.

Лёлино выразительное личико чуть-чуть омрачается, она садится между ними, отодвигая Митюшку, и он радостно уступает ей место. Болтая длинными ногами и стукая башмаками о край сундука. Лёля говорит:

— Мачеха — это когда у детей не родная мама, а чужая. Моя мамочка умерла, я её даже не помню. Тогда была какая-то тяжёлая болезнь, и мамочка вместе с папой лечили людей. Мамочка заразилась и умерла. Но папа сказал, что «никогда другая мама не войдёт в наш дом»…

— А Клавдичка кто?

— Тётя Клавдичка — это тётя Клавдичка! — уже смеётся Лёля. — Она папина сестра, только не двоюродная, а родная. И как-то так выходит, что я тебе тоже какая-то сестра… А что вы сейчас делали? — спрашивает она Дуняшу.

— Нам её папа сказку рассказывал про Василису Прекрасную, — отвечает Дуняша.

— А ты чего сидишь так смирно? — Лёле надо всех расшевелить, она взъерошивает митюшкины волосы и задумывается. — Мы тебя сейчас женим на Марфуше! — решает она. — Я видела, как справляют свадьбу. Это очень интересно!

— Не хочу, — отнекивается Митюшка, но Лёля сажает Марфушу рядом с ним, отходит немного, смотрит и вдруг бежит к маме.

— Тётя Груня, — говорит она, — нам надо подвенечное платье. Что можно взять?

— Возьми вон кисейную занавесочку…

Лёля деловито берёт из стопы только что выглаженного мамой белья занавесочку, говорит, что она «годится», и прикладывает её к марфушиным волосам. От тяжести занавески парик Марфуши, давно уже отклеившийся и надеваемый, как шапка, слезает совсем и обнаруживает круглое, срезанное отверстие в пустую марфушину голову. Там виден валик с грузиком, соединяющий оба глаза. Когда-то она с помощью этого валика могла закрывать и открывать глаза, но это было давно, и сама Марфуша не помнит, что у неё было это свойство; теперь в ней что-то испортилось.

— Да, — говорит Лёля. — Это теперь уже не Марфуша, а грудной ребёнок: уа-уа…

И, смешно сощурившись, она подхватывает Марфушу, закутанную в занавеску, качает её, как ребёнка, и поёт, обращаясь к Мите:

Митенька, душенька,Где твоя Марфушенька?..

— Лёля! — говорит от стола тётя Клавдичка. (Раз Лёля назвала мою маму тётей, наверно, мне надо так называть Клавдичку!). — Пошли бы вы хоть в кухню, ведь невозможно разговаривать.

— Лёля, — говорит мой отец, — а ну-ка подойди сюда! — Он смотрит на неё внимательно и берёт из футляра скрипку. Он задумчиво прижимает скрипку подбородком, долго держит смычок в руке и потом берёт одну ноту.

Он кивает Лёле.

Поняв его, она легко и свободно серебряным голоском поёт эту же ноту. Отец, скосив на неё глаза, переходит к другой ноте.

И эту Лёля берёт легко, весело, ей это доставляет удовольствие.

— А ну, вот так…

Отец играет какую-то прелестную мелодию, много раз слышанную мною, которую я не могла спеть даже приблизительно. Серебряный голос Лёли звучит, как скрипка, даже ещё лучше.

— Флейта! — одобрительно говорит отец.

И тут я вижу, что Лёля испытывает удовольствие не оттого, что мы трое слушаем её, она больше не «представляется», она радуется сама для себя. Какое-то незнакомое чувство тянет меня к этой девочке и одновременно отталкивает. Мне не хочется, чтобы она была у нас, и вместе с тем я не могу глаз отвести от её весёлого круглого личика с открытым розовым ртом, откуда звучит звонко, как флейта, её голосок.

Отец опускает скрипку, гладит Лёлю по голове и задумчиво, непривычно долго укладывает скрипку в футляр. Он вздыхает, и я слышу этот вздох.

— Слух и голос великолепные, — говорит он. — И как я вспомнил себя! Когда-то так же Фёдор Карлович пробовал мой слух. Голоса у меня никогда не было, а слух его поразил. Великое благо — иметь талант, но талант не лежит спокойно, он требует проявления. Ему необходимо общение, нужны люди, которых он будит. Талант растёт, опираясь на душевную взволнованность окружающих. Но, чтобы пробиться с ним, надо много учиться. А на какие гроши было учиться? Лёле надо учиться музыке.

Клавдичка отводит руку с зажатой в пальцах папироской, как будто говоря, что хорошо, если Лёле удастся учиться.