Нина Емельянова - Родники Страница 11

Клавдичка отводит руку с зажатой в пальцах папироской, как будто говоря, что хорошо, если Лёле удастся учиться.

— Нет, сколько у нас талантов, которым не дано хода! — возмущённо говорит отец. — Возьмите Петра. Да ведь и я бы мог быть хорошим музыкантом…

Мне ужасно хочется, чтобы отец мог говорить про меня с таким же волнением, как он говорит о Лёле. Мне хотелось бы тоже обрадовать его чем-то, суметь сделать что-нибудь замечательное. Хорошо бы иметь такой голос, как у Лёли! Отец играл бы на скрипке, а я пела бы, как та женщина в белом платье, которая пела «Снегурочку».

— Хотите, я вам стихи почитаю? — говорит Лёля.

Я понимаю её: она счастлива, и ей хочется делать хорошее всем. Но стихи-то я и сама знаю. Я не успеваю сказать, что лучше стихи прочитаю я, как Лёля становится у печки, на более свободное место в комнате, и начинает:

Дело под вечер, зимой…И морозец знатный.

Лёля кончает последние слова, и мы все трое кричим:

— Ещё!

Взрослым лёлино чтение тоже нравится.

— Вот говорят тебе, что надо помнить, где остановиться, где помолчать, где сказать громче, где тише, — укоризненно говорит мне мама, — а ты всегда летишь, ничего не разбираешь.

— Нет, этому, — отец подчёркивает это слово. — Научить трудно. Это искра. А чего «искра» не будем говорить.

Потом мы, дети, перебираемся в кухню, и начинается потеха: мы играем в прятки. Лёля прячется за дверь и выскакивает на нас, когда мы ее увидим, забирается в глубину висящей на вешалке одежды, и мы её едва находим: она ухватилась за вешалку, подтянулась и повисла, подобрав ноги.

С хохотом мы вскакиваем обратно в комнату; раскрасневшаяся Лёля догоняет Дуняшу, и они, дружно обнявшись, валятся на сундук. Никогда я не думала, что может быть так весело. Я уже слышала от мамы, что Клавдичка приедет и поживёт у нас, и у меня пробуждается надежда, что Лёля тоже останется с нею.

Стучат в дверь. Мы с Дуняшей и Митюшкой, всей гурьбой, отворяем: наверно, пришёл дядя Пётр. Но на пороге стоит неизвестный человек с тёмной бородкой и держит за руку маленького, мне по плечо, мальчика.

— Клавдия Николаевна приехала? — спрашивает он и вдруг замечает Лёлю. — Лёлюшка, девочка, здравствуй! Ты меня не помнишь?

Он обнимает её, смотрит ей в лицо и, подняв руку, закрывает ею свои глаза. Мама, отец, Клавдичка — все выходят в переднюю. Отведя руку от глаз, высокий человек снимает шляпу, обнимает тётю Клавдичку, здоровается с мамой и всё глядит на Лёлю.

— Нет, как похожа, как похожа на Катю! — говорит он.

Мальчик Витя стоит молча, он ещё совсем маленький и не знает, что ему делать. Лёля и Дуняша бросаются раздевать его.

Все сидят за столом, пьют чай и разговаривают про лёлиного отца.

— Что же он сам не приехал? — спрашивает лёлин дядя. Он брат умершей лёлиной мамы. Лёля будет у него жить и учиться.

— Нельзя же, он под надзором полиции! — отвечает Клавдичка, передавая ему стакан чаю.

— И долго это будет? — неприязненно спрашивает лёлин дядя.

— Это будет всегда, — отвечает густым голосом Клавдичка. — Пора вам его знать.

— Да, знать-то знаю: сестру погубил, сам не умеет жить. И остался одиноким.

— Не будем спорить, — говорит Клавдичка. — Есть разное понимание жизни. Да он и не одинок. Я никогда его не оставлю.

Лёля уже возится с Витей, и он доверчиво смотрит на неё; удивительно, но она всем нравится!

— Я взял с собой Виташку, чтобы через него скорее найти общий язык, — говорит лёлин дядя.

Клавдичка, усмехаясь, смотрит на него. Когда Лёля не совсем охотно уходит со своим дядей и Виташкой, а за ними убегают Дуняша и Митюшка, мне кажется, что всё опустело вокруг.

Необыкновенное чувство не оставляет меня: в комнате сейчас что-то искрилось, сверкало, и вот всё затихло, и от этого больно сжимается сердце. Я слышу серебряный голос Лёли, когда она поёт за скрипкой отца, вижу её улыбку, когда она читает нам стихи…

— Мама, — спрашиваю я, — мы будем ходить к Лёле в гости и она к нам?

— Едва ли, — говорит мама и смотрит на тётю Клавдичку. — «Он» не очень-то захочет отпускать к нам Лёлю.

И тётя Клавдичка добавляет:

— Я говорила брату, что это большая ошибка — отпустить её в такую семью. Она может развить свои чудесные способности, но ведь не только в том дело, чтобы быть талантливым музыкантом, артистом. Важно направить её характер, мировоззрение. А если «он» воспитает не того человека? Ведь это же страшная вещь: они чужие нам по духу люди!

Мы долго не виделись с Лелей; её в самом деле не пускали к нам. Но с нею в тот вечер в наш дом вошло обаяние талантливого, богато одарённого человека, и в играх с Дуняшей и Митюшкой часто кого-нибудь из нас называли Лёлей: воображая себя Лёлей, почему-то легче было читать стихи и петь песни, чем от самой себя.

Подарок

Всю зиму Клавдичка прожила с нами, и я очень полюбила её. В моей памяти она чем-то неуловимым соединяется с Кондратьевым; может быть, независимой прямотой своих суждений, а может быть, отношением к поступкам людей. Впрочем, то, о чём я говорю, был одни поступок одного человека, и человеком этим была я.

Клавдичка деятельно участвовала в жизни нашей семьи. Мама всегда собиралась дошить отцу рубашки или довязать мне рукавички, а уж когда-то потом вышить себе красивую занавеску: об этом она давно мечтала. Клавдичка, увидев кисею для занавески, сразу же подставила стул к окну, встала на него и, попросив сантиметр, смерила окно. Потом на столе появился рисунок, карандаш, ножницы, нитки, началось обсуждение. Подошёл отец, посмотрел, взял карандаш и так поправил рисунок, что он всем очень понравился. И вот уже Клавдичка дошивает отцовскую рубашку, а мама с удовольствием рассматривает начатый ею на кисее прекрасный выпуклый рисунок.

Однажды Клавдичка спросила у меня:

— Ну вот, мама к Новому году вышьет занавеску. А ты что ей подаришь?

— Попрошу у папы денег и куплю что-нибудь.

— Это не подарок, — сказала Клавдичка.

— Почему?

— В подарок надо вложить свой труд, тогда это будет приятно тому, кому ты даришь.

Труд? Значит, мне будет очень трудно сделать самой этот подарок…

— Это будет очень долго и трудно, — ответила я.

— Но зато интересно.

— А что я могу сделать?

— Всё, что хочешь.

Это меняло дело. Я сразу захотела вышить маме полотенце самым красивым узором на свете. Клавдичка не проявила никакого удивления.

— Выберем рисунок, а материал пойдём и купим вместе. Но прежде всего купим тебе напёрсток.

В первый раз я покупала сама в магазине полотно на полотенце, нитки. Купили и напёрсток с красненьким камушком.

Рисунок выбрала тоже я сама: два мальчика плывут на лодке, один сидит за рулем, другой управляет парусом. Рисунок перевели через синюю, блестящую с одной стороны бумагу на полотно, выбрав для этого время, когда мамы не было дома. И начались первые уроки шитья, которые давала мне Клавдичка.

Уроки происходили всегда без мамы, и скоро я весело сообщала Клавдичке:

— Мама уходит!

Это значило, что мы будем вышивать.

— Вот как хорошо получается! — радуюсь я вышитой мною линии борта и кормы.

Клавдичка подходит ко мне, наклоняет кудрявую голову, приподнимает и подносит ближе к глазам мою работу.

— Это придётся распороть, — говорит она весёлым тоном, как будто бог весть как интересно распарывать такую прелестную вышивку. — Нет, нет, это же какая-то верёвка лежит, а надо, чтобы была линия, передающая форму лодки. А это что? Топор?

— Да нет же, Клавдичка, — говорю я, называя её так, как зовут мама и отец. — Это руль.

— Зачем же его так зашивать? Пори, друг мой!

И я порю. И снова вышиваю. От всех этих действий полотенце принимает совершенно измятый и грязный вид.

— Вот, — говорю я с сожалением, — мама большую занавеску вышивает, и она вся, как новая. А это? Все смеяться будут.

— Не будут. Мы выстираем и выгладим твоё полотенце, ты его и не узнаешь.

— А всё-таки хорошо, когда человек всё умеет делать, ни в чём не ошибается, всех слушается и не грубит старшим…

Клавдичка кладёт на стол ножницы, которыми она вырезала из бумаги необыкновенную сквозную салфеточку, и смотрит на меня.

— А ты знаешь таких людей?

Я киваю утвердительно головой.

— Кто же это?

— Мама.

— А-а! — тянет разочарованно, как мне кажется. Клавдичка и после небольшой паузы осторожно: — Но это теперь она такая, а ведь когда она была маленькой, как ты…

Я поднимаю глаза и вижу покрытое оспинками худощавое лицо, ясные, живые глаза и в них весёлую смешливую искорку.

— Когда мама была маленькой, — говорю я убеждённо, — она была всегда послушная, не упрямая…

— Не всегда, — вздыхает Клавдичка. — Это-то, впрочем, не очень и нужно — всегда слушаться! А насчёт упрямства — ой-ой-ой, как ещё она упрямилась…