Алексей Мусатов - Стожары Страница 11

— А в гости-то, Егор! — спохватилась вдруг Катерина. — Поди, заждались нас. — И, оглядев отца и ребятишек, всплеснула руками: — Я ли не обряжала их! Стирано, глажено… А на что вы теперь похожи? Углежоги, мазепы!

— Не беда, — засмеялся Егор. — У нас тут и свой праздник ладный выходит.

…К полудню подводы прибыли в город. Евдокия сдала молоко и поставила лошадей кормиться. Потом, захватив сына, отправилась на базар.

Санька с Тимкой пошли на почту.

По дороге посмотрели картинки в витрине кино, купили в палатке розовых петушков в подарок малышам, заглянули на стадион, где когда-то Санька с отцом смотрели футбольный матч. Сейчас на стадионе в футбол никто не играл, а какие-то парнишки кололи штыками хворостяные чучела.

— Они тоже воевать будут? — спросил Тимка.

— Это у них всевобуч, — пояснил Санька. — Они еще пока гражданские.

На почте служащий подал Тимке объемистую пачку газет и писем:

— Стожаровские прибыли. Полным-полна ваша коробушка.

— Тима, а нам письма нету? — шепнул Санька. — Давай посмотрим.

Тимке самому не терпелось разобрать почту. Они вышли на сквер, сели на скамейку и принялись рассматривать письма: были тут и открытки, и затертые бумажные треугольники, и конверты, склеенные из газетной бумаги.

— «Марине Ивановне Ракитиной», — прочел Тимка и представил, как сегодня вечером он зайдет с этим бумажным треугольником к Машиной матери.

Тетя Марина долго будет вытирать фартуком руки, потом бережно примет письмо на ладони, поднесет близко к лампе, прочтет и, спохватившись, поставит перед Тимкой крынку с молоком, нарежет большими ломтями хлеб и примется угощать: «За себя не хочешь, за Андрея Иваныча поешь… Чтобы он вот так же сыт был, поправился скорей».

Это письмо Тимка занесет Колесовым.

Старик Иван соберет многочисленную семью, пригласит соседей, оседлает нос очками в жестяной оправе и растянет чтение письма от сына-танкиста на добрый час.

— А нам нет и нет, — вздохнул Санька и подумал, что же он скажет дома матери.

Но что это? Пальцы его выхватили из пачки писем конверт из плотной белой бумаги. Адрес выбит четко, на машинке: область, район, сельсовет. «Село Стожары, колхоз имени Пушкина, Катерине Васильевне Коншаковой».

«Коншаковой, Коншаковой…» — про себя повторял Санька. Но почему адрес и номер полевой почты выбиты на машинке и конверт такой аккуратный, а все письмо тоненькое, легкое? Нет, это не от отца. Письма от него обычно приходили пухлые, увесистые, конверт был зашит суровой ниткой.

От кого же тогда? У Саньки похолодели руки, он растерянно оглянулся, встретился глазами с Тимкой.

— Чего ты, Саня? Ну, чего?.. — тихо и встревоженно шепнул тот. — Ты читай.

Санька робко надорвал конверт,

— «Ваш муж, Егор Платонович Коншаков, погиб смертью храбрых в боях за Родину», — прочел он.

Всю обратную дорогу Муромцем правил Тимка, а Санька пластом лежал на телеге, лицом вниз.

В Стожары подводы вернулись в сумерки, Санька с трудом сполз с телеги, подошел к лошади и долго не мог рассупонить хомут. Вдруг он скривил лицо, уткнулся в парную шею Муромца и глухо всхлипнул.

— Саня… Ну что ты, право… — засуетился около него Тимка. — Ты крепись… нельзя им волю давать, слезам-то. Знаешь, когда нам похоронная пришла, я совсем почти не плакал… — Голос у Тимки задрожал. — Разве вот ночью только самую малость… А на людях — ни-ни…

Санька с содроганием представил, как он передаст похоронную Катерине. Та взглянет на клочок бумаги пустыми глазами, потом повалится на лавку и заголосит тонким, щемящим душу голосом, как это было с Тимкиной матерью. Прибегут Феня с Никиткой, вцепятся в юбку матери, поднимут рев на всю улицу.

«Нет, что угодно, только не это! — со страхом подумал Санька. — Убегу лучше… домой не покажусь».

Он нащупал в грудном кармане гимнастерки хрустящее письмо, сквозь слезы поглядел на белоголового Тимку, оглянулся по сторонам:

— А что, Тимка, если я не покажу матери похоронную-то?

— Это как же? — опешил Тимка. — Дело такое, не утаишь…

— А может, еще ошибка какая… Вон Андрей Иваныч два года без вести пропадал, а сейчас объявился.

— Это, конечно, всяко бывает, — неопределенно ответил Тимка и вдруг, потянув Саньку за руку, кивнул в сторону: — Смотри… мачеха твоя.

Санька вздрогнул и оглянулся. Мимо сараев к конюшне быстро шла Катерина. Он поспешно вытер кулаком глаза; едва не поломав ногтей, развязал наконец затянувшуюся супонь, вытащил из гужей дугу и вывел Муромца из оглобель.

— Сейчас первый спрос про письмо… — поежился Тимка.

Санька приблизил к товарищу лицо и шепотом, с неожиданной твердостью сказал:

— Не покажу, и все тут. И ты не говори. Не было и не было никакого письма. Понятно?

Он глубоко втянул воздух, но тут острый комок вновь подкатил к горлу.

Мать была совсем близко. Чувствуя, что сейчас разревется во весь голос, Санька ударил Муромца вожжами, тот рванулся вперед и тяжелым подкованным копытом наступил мальчику на ногу.

Боль пронзила ступню. Санька вскрикнул, выпустил повод и на одной здоровой ноге запрыгал к телеге.

— Ты что? — подскочил к нему Тимка.

Подбежала Катерина:

— Под копыто угодил! Горе ты мое! — Она опустилась перед сыном на колени и осторожно стянула сапог.

— Совсем одурел мерин… на людей бросается, — пожаловался Санька и погрозил Муромцу, который, опустив голову, стоял у конюшни, словно раздумывая, за что так несправедливо обидел его мальчик.

С помощью Тимки Катерина привела Саньку домой, положила на распухшую ногу примочку и принялась завязывать старым полотенцем. Боясь, что мать вот-вот заговорит о письме от отца, Санька делал вид, что боль совершенно невыносима: охал, стонал, вскрикивал.

Но Катерина все же спросила.

— Не получал… Никому ничего не было, — потряс головой Санька.

А со стены, с фотографии, на него смотрел отец. Вот он, веселый, сильный, вместе с Катериной и ребятами перед своим домом, вот он в Москве на Сельскохозяйственной выставке рядом с высоким снопом пшеницы.

А теперь? Никогда Санька больше не увидит отца, никогда они с ним не пойдут в поле смотреть хлеба или в луга косить сено. И никто ему так ловко не смастерит свистки и дудки, не поведет в лес к заповедным грибным местам, не споет таких хороших песен про Сибирь, Волгу, про ямщика с его удалой тройкой.

И Санька почувствовал себя таким несчастным и одиноким, что снова залился слезами.

— Да потерпи ты… мужичок тоже! Ведь не убил тебя жеребец, — сказала Катерина и горько вздохнула. — Эх вы, маломощные! Случись вот беда какая с Егором — как я жить буду с вами?

Саньку уложили в постель.

Когда мать вышла из избы, Тимка оглянулся по сторонам и наклонился над Санькой:

— А я видел… ты нарочно под лошадь сунулся…

— Тимка! — Санька приподнялся и схватил мальчика за руку. — Ты никому… слышишь!.. никому про письмо не скажешь! Поклянись, Тимка!

Глава 11. ЗЕМЛЯ

Три дня лил теплый весенний дождь. Он, как шваброй, продраил землю, согнал с нее последние следы долгой зимней спячки, и все кругом ожило, зазеленело, стремительно тронулось в рост. Ивы и вербы у речки оперились нежными листьями, точно деревья завесились прозрачной кисеей.

В первое же погожее утро Захар Векшин решил начать копать землю на участке. Он осторожно оделся, чтобы не разбудить Федю, калачиком свернувшегося под одеялом.

Старик умышленно не поднял внука. Хотелось проверить, не белоручка ли тот, потянет ли его к земле, прибежит ли он сам на участок.

Перед тем как выйти из дому, Захар подошел к Феде, чтобы накрыть его полушубком. И тут он обнаружил, что под одеялом никого нет. Старик забеспокоился и направился к участку. Еще издали он заметил густой столб дыма. Захар прибавил шагу.

Посредине участка пылал огромный костер. Вокруг суетились Маша и Зина Колесова. Они подбрасывали в огонь прошлогодние огуречные плети, бурые стебли помидоров, собранный со всего участка мусор.

Мальчишки во главе с Федей чинили изгородь: выпрямляли накренившиеся столбы, переплетали перекладины свежим тычинником.

— Та-ак! — удивленно протянул дед Захар. — Самоуправничаете? Хозяевами заделались…

Неожиданно подул ветер, и в углу участка что-то затрещало.

Старик оглянулся. Высокое чучело кивало ему широкополой соломенной шляпой и взмахивало соломенными руками.

Захар обошел чучело кругом и покачал головой:

— Дотошны, смекалисты!

Но тут он услышал голоса птиц. На белых сучьях около новеньких дощатых скворечен прыгали черные, как угли, скворцы. Вот один из них юркнул в круглое отверстие скворечни, через минуту вылез обратно, уселся на ветку березы, растопырил перышки, счастливо зажмурил глаза и скрипуче запел — как видно, о том, что вот он наконец вернулся из теплых далеких стран в родные края и очень доволен своим новым жильем.