Иван Серков - Мы с Санькой в тылу врага Страница 13

Зовут его Александром Карповичем, и Санька здорово задается, что комиссар иногда величает его тезкой. Каждый раз он встречает нас одними и теми же словами:

— А-а, это вы, товарищи командиры! Как дела, товарищи командиры?

Как дела? Дела не больно веселые. Немцы опять наезжали в деревню, забрали у Малахов кабана, а Неумыка с Афонькой наведались к моему деду Николаю, попросили соленых огурцов на закуску, а потом вышли во двор, завязали веревкой дверь, чтоб дед не выскочил, и похватали гусей. Пока дед вылез через окно, их и след простыл.

— Они заплатят, — морщась от боли, успокаивает нас Александр Карпович, — за все заплатят…

— Как же, заплатят, когда рак на горе свистнет, — сомневаемся мы, а комиссар на своем стоит:

— Красная Армия придет — и заплатят…

— А когда она придет?

Комиссар долго не отвечает. Он устало закрыл глаза и часто, неровно дышит. На желтом, как бумага, виске бьется синяя жилка. Мы думаем, что он уснул, но вдруг, не открывая глаз, комиссар заговорил:

— Придет наша армия, придет, товарищи командиры.

Прийти-то она придет, а пока вокруг такое творится, что и рассказывать неохота. Вчера через нашу деревню немцы гнали большую колонну пленных. Все черные от пыли, обросшие, голодные, понурые. В хвосте, все время отставая, шли трое. Вернее говоря, двое тащили третьего. Он, обхватив товарищей за плечи, висел мешком. Так же, как и у нашего комиссара, забинтована голова, и на босой ноге мокрая, окровавленная тряпка. Женщины бросились было к пленным с хлебом и картошкой, но немцы раз-другой полоснули из автоматов над головами, и все разбежались кто куда, попрятались по дворам. Уже оттуда через заборы стали кидать в колонну кто кусок хлеба, кто сухарь. Я, Санька и Митька Малах тоже кидали.

Лишь один человек ничего не давал красноармейцам. Он стоял возле сельмага, радостно улыбался немцам и кричал в колонну:

— Что? Помог вам ваш Сталин?

Это был Неумыка. Мы с Санькой, если б смогли, в ложке воды бы его утопили.

А еще Неумыка хвастался, что немцы забрали в плен всю нашу армию.

— Неправда, — подал голос комиссар. — Вы, товарищи командиры, ему не верьте. Вот слушайте, я вам расскажу, как наши бьются. Дайте только воды глотнуть.

Утолив жажду, Александр Карпович заговорил, припоминая недавние бои. Их оставалось немного: он, батальонный комиссар, и пятеро бойцов: узбек Джамал Хаджиев, запевала и балагур Костя Орлов из Донбасса, белорус Тимох Качанок и двое рязанских парней — Петя Кашуцкий и Саша Перепелкин. Немецких танков тоже было пять. За танками шли автоматчики.

В этом месте Александр Карпович умолк и облизал сухие, потрескавшиеся губы. На его щеках заходили желваки. Видно, тяжело ему вспоминать тот бой.

Немецким снарядом засыпало окоп, где находились Костя Орлов и Тимох Качанок. Их осталось четверо: он и трое бойцов. Приказа отходить не было. Да никто об этом и не думал. У них были бутылки с горючей жидкостью, пулемет и винтовки. Три танка остались во ржи, на той высоте. Два поджег Джамал и один — рязанские ребята. Немало легло и фашистских автоматчиков. Но и наших осталось трое: он, батальонный комиссар, раненный в плечо, и двое рязанских ребят. Джамал был убит осколком снаряда. Саше Перепелкину оторвало руку. Он истекал кровью.

Вечером, когда на землю опустились сумерки, пришел приказ отступать. Они похоронили в общей могиле своих товарищей и пошли. А немцы все били и били по той высоте.

Сашу Перепелкина они оставили в ближайшей деревне у надежных людей, а потом… Потом начался бой за нашу деревню. Комиссара ранило в голову, и он пришел в себя в блиндаже деда Мирона. А полк? Полк их ушел. Он вернется.

— Неправду говорит ваш Неумыка, неправду, — как бы подвел итог всему сказанному Александр Карпович. — Наша армия сражается. Она вернется. Не вешать только носы, товарищи командиры!

Комиссар откинулся на подушку, на лбу у него выступили капли пота. Пока он отдыхает, снова говорим мы. Два дня назад вернулся домой с войны один наш сельчанин. Мы его толком и не знаем — далеко живет. Знаем только, что звать Поликарпом. Прослышала об этом моя мама и давай просить бабушку: сходи да сходи к Поликарпу, может, он знает что-нибудь про нашего отца, может, встречал где, может, что-нибудь слышал. А сама мама сходить не может. Она не встает с постели.

Бабушка пошла. Ну и я с нею.

Поликарп лежал на печи. На него страшно было смотреть — такой худой. Одни кости да глаза. Оказывается, он не пришел с войны, а убежал из плена, из какого-то конотопского лагеря. Три недели шел, а до дома не дошел, свалился в какой-то деревне верст за сорок от Подлюбич. Оттуда его на подводе привезли. Теперь лежит на печи и сам слезть не может.

Про моего отца Поликарп ничего не знает.

«— Видел я его только перед отправкой на фронт. Их эшелон перед нашим ушел», — сказал он нам с бабушкой.

— А вы моего отца не встречали? — спросил я вдруг у комиссара.

Тот поднял тяжелые, посиневшие веки и долго всматривался в меня.

— А как его фамилия?

— Сырцов.

У меня затеплилась надежда.

— Он такой вот… чубатый, — подсказал я комиссару. — На меня похож.

— Ну как же, как же… Знаю я твоего отца, — сказал комиссар.

— А где он? — загорелся я.

— Он в нашем полку служит. Твой отец — храбрый солдат. Он танк немецкий подбил. А сейчас где? Там, где полк. С полком ушел. Вот фашистов разобьем, он и вернется.

— А мой где? — не удержался Санька. — Его фамилия Маковей. Иваном зовут.

Санькиного отца, оказывается, комиссар тоже хорошо знает. Он служит в том же полку, только подбил не танк, а самолет. Прицелился и — бах из винтовки прямо в бак с бензином. Самолет тут же и загорелся. Мне даже немного завидно стало. Но, прикинув так и этак, я успокоился. Танк подбить тоже неплохо.

Вдохновленные подвигами своих отцов, мы признались комиссару:

— А мы в партизаны пойдем!

У нас, можно сказать, уже все готово: мешки с сухарями есть, бинт и йод тоже, патронов целая коробка. Только удобного случая ждем.

Комиссар был первым человеком, которому ни Санька, ни я не побоялись открыть тайну. Мы были уверены, что он нас поддержит, а может, и попросится вместе с нами. Такого почему бы не взять?

Мне показалось, что комиссар чуть-чуть улыбнулся. Но, видно, и впрямь показалось, потому что он серьезно спросил:

— А оружие у вас есть?

— Оружия у нас нет, — сказал я. — Только патроны. Говорят, есть винтовка у Коли Бурца, но он ни за что не отдаст. Он даже не признается, где ее прячет. Может, у вас есть лишний наган?

— Нет, товарищи командиры, лишнего нет. А свой я не отдам — подрастите малость.

Хорошо ему говорить — подрастите. Пока будем расти, всех фашистов перебьют. Что тогда делать?

15. КОМИССАР УХОДИТ НА ВОСТОК

Сегодня я получил от деда Николая добрый нагоняй. Пришел он к нам починить крышу в хлеву, а бабушка ему и давай жаловаться: Иван, мол, от рук отбился. И вот дед сидит подле окна на скамье, теребит свои усы и читает мне проповедь: — Так что ж это ты, хлопец, а?

Я стою напротив и рассматриваю свои потресканные ноги. На одном большом пальце сбит ноготь, а второй завязан тряпицей. Спрыгнул вчера с крыши на разбитую бутылку.

— Что ж ты молчишь? Или, может, разговаривать со мной не хочешь? — допытывается дед.

Бабушка достает из печи чугун и подливает масла в огонь:

— Ремень по нем плачет…

Вот тут и пошло. Когда он был таким, как я, он и в поле пахал, и коня пас, и сеял, и косил, и чего-чего только не делал, а не носился целыми днями черт знает где. По-моему, он столько работал, что взрослым и делать нечего было. Они, наверно, только били баклуши да лущили семечки.

— Ты чего зубы скалишь? — обиделся дед. — Забыл, что отец наказывал? Забыл?

— Не-ет, — выдавил я через силу.

— Ну так гляди же. Вон на твоей шее, брат, мать больная да баба старая. Хватит дурака валять.

На том и кончилось. Дед вынес из сеней лестницу и полез крышу латать, а мы с бабушкой пошли на огород копать картошку.

Я подкапываю вилами-трезубцами кусты, а корявые бабушкины пальцы бережно перегребают землю, бросают картофелину за картофелиной в старую лозовую корзину. Моя нога на вилах, а глаза то в саду деда Мирона, то на улице. Из головы не идут мысли про комиссара, про его рассказ о наших отцах. Все время так и подмывает сообщить про отца бабушке. Но она тогда станет допытываться, откуда мне это известно.

Когда я уж очень задумаюсь и пропущу куст или мелко подкопаю, бабушка сердится снова: на кого мы работаем? На себя или на чужого дядю?

Накопанную картошку она высыпает в мешки. В свой — две корзины, в мой — одну.

— Ох, грех мой тяжкий, — вздыхает бабушка каждый раз, вскидывая мешок на плечи, а я вслед:

— Ох, мех мой тяжкий!

И плетусь за нею в хату. Там мы высыпаем картошку под пол и — снова на огород.