Иван Серков - Мы с Санькой в тылу врага Страница 14

И плетусь за нею в хату. Там мы высыпаем картошку под пол и — снова на огород.

Неподалеку, на выкопанном, ковыряется в земле Глыжка: строит разные пещеры, копает траншеи и окопы. Он вывозился с головы до ног — глаз не видно. Ему, известное дело, можно жить на моей шее.

Картошка удалась хорошая. Поднимешь куст — глянуть любо: крупная, чистая. Бабушка не нарадуется:

— Слава богу, хоть драники есть будем.

А мне не до драников. Совсем выбился из сил, ни рук, ни ног не чувствую. Бабушка знает, отчего это, — привык лодыря гонять.

Мы работали до вечера. Уже начало смеркаться. Длинная тень от забора легла на весь огород, на вербах расчирикались воробьи. Потянуло сыростью.

В это время на нашей улице и показались полицейские. Впереди важно шагает Неумыка. На нем уже не штатский костюм, а немецкий мундир, в руках все та же резиновая палка. Винтовку повесил на плечо вверх прикладом, как будто охотник. За Неумыкой тащатся криворотый Афонька и еще один незнакомый, не подлюбичский.

Что им здесь нужно? Ручья нашего с лягушками не видели, что ли? А может, самогон промышляют?

Когда Неумыка стал переходить улицу, а Афонька показал своему приятелю на хату деда Мирона, страшная догадка пронзила меня. Пронюхали, собаки! За комиссаром идут.

Я бросил мешок наземь и, едва не сбив с ног ошеломленную бабушку, метнулся напрямик к забору. Скорей! Скорей! Главное — успеть раньше их, главное — предупредить деда Мирона.

На мое счастье, полицейские задержались возле ручья. Неумыка перемахнул его легко, а Афонька не допрыгнул. Теперь он обмывает заляпанные грязью сапоги, а его спутники стоят и хохочут.

Хохочите себе, а я уже на заборе. Рубашку разодрал, в кровь оцарапался — не беда, до свадьбы заживет.

Во дворе разлетелись из-под ног ошалевшие с перепугу куры, шмыгнул под крыльцо кот, и вот я уже в хате ловлю ртом воздух:

— По-по-по-лицейские!..

А выскочить не успел. Загремели на крыльце сапоги, звякнула щеколда, и через порог шагнул Неумыка. За ним — тот, не местный. Афонька остался во дворе.

— Добрый день, Мирон, — поздоровался Неумыка и быстрым, воровским взглядом окинул хату. Чужой ничего не сказал. Примерз у порога и глядит исподлобья. Меня очень удивило его лицо, словно на нем черти горох молотили: ямка на ямке.

— Что, не ждали гостей? — довольно ухмыляется Неумыка, хлопая резиновой палкой по голенищу.

«Вот, — думаю, — рыжий пес. Еще и в гости набивается».

Дед Мирон, который при моем появлении проворно слез с печи, теперь больным-больной. За поясницу держится обеими руками, ковыляет к столу и стонет:

— А какие ноне гости? Скрутило вот в бараний рог, хоть караул кричи. Да вы садитесь, садитесь…

Неумыка криво усмехнулся.

— А мы слыхали, что вы принимаете тут, кормите, поите, на дорогу даете… Где ваш постоялец?

В это время в хату проскользнула бабка Гапа с бутылкой самогона в руках. Полицаи проводили угощение взглядом, а дед мне тем временем незаметно глазом — морг. И — Неумыке:

— Да какой там постоялец! Шел солдат из плена… Ну, переночевать пустил. Так мало ли что? Человек ведь.

— А мы посмотрим. — В голосе Неумыки послышалась угроза. Он кивнул рябому: — Заглянь под пол.

Сам Неумыка открыл сундук и стал перетрясать рушники, скатерти, дедовы кальсоны.

Тут я бочком, бочком и — за дверь. Сунулся было из сеней во двор, а возле погреба топчется Афонька. Закрыта дорога! Заметит — велит вернуться. Тогда все пропало. В хате ничего не найдут, могут и на огород пойти. А Александр Карпович там сидит и ничего не знает.

Я быстро вскарабкался по лестнице на чердак — там в фронтоне была дверца в сад…

Мягкие сумерки окутали деревню. На чистом, холодном небе заблестела щербатая луна. Мы выползли из блиндажа и прислушались: где-то у околицы лают, заливаются собаки да шумит ветер в пожухлой уже листве яблонь.

Комиссар надел на гимнастерку старую стеганку, натянул поверх бинтов шапку и стал похож на простого мужика. Он достал из кармана брюк наган, сунул за пазуху и сказал:

— Пошли.

Стараясь не шуметь, выползли по картошке на жнивье — у деда Мирона был загончик ржи, — оттуда по-за копнами соломы прошмыгнули к забору и залегли в малиннике на меже. Отсюда было слышно, как хлопают у Мирона двери, гудят мужские голоса.

Я перелез через забор быстро и бесшумно — не впервой. А комиссар не смог. Он взялся было за жердь, попробовал подтянуться и… только скрипнул зубами. Не зажили еще раны. Пришлось откручивать проволоку, которой была привязана доска.

Когда комиссар спрятался у нас под навесом в соломе, я пошел в хату разведать, что там слышно.

Эта предосторожность оказалась совсем не лишней. У нас была гостья — Поскачиха. Последнее время она частенько захаживает вечерами. Придет со своим меньшим — Юркой, сядет, возьмет сына на колени и без конца лопочет. Лежишь на печи, а они с бабушкой:

— Ла-ла-ла-ла… Говорят, Михей домой пришел… Бу-бу-бу-бу… Это ж надо, это ж надо — немцы за десять рублей марку дают, а я, дура, облигации выбросила… Может, и за них что-нибудь дали бы.

Одним словом, только слушай: и кто что говорил, и кто что слышал, и кто кого видел, и кто женился, и кто помер, и у кого что немцы забрали, и почем на базаре стакан соли и стакан махорки.

Больше соседка старается. Бабушка ее за глаза иначе и не называет, как помело. Что ей на язык попадет, завтра вся деревня знать будет.

Не успела за мной закрыться дверь, как бабушка всплеснула руками:

— А боженька ты мой!.. Посмотрите вы на него.

Я и в самом деле был хорош: рубашка располосована, рука в крови — проволока виновата. А штаны все в земле, в пыли, будто меня по пахоте волоком тащили. Да разве это так важно?

Я бабушку и слушать не стал, а прямо к гостье:

— Там вас, тетенька, дядя ищет. С ног сбился. Кто-то к вам приехал.

— Приехал?

— Ну, может, пришел. Не знаю…

Соседка немного поворчала насчет того, что, мол, и находят же люди время ездить, но схватила своего Юрку в охапку и ушла, а бабушка, проводив ее за порог, взялась за меня. По ее мнению, я зашел уже слишком далеко, и некому меня остановить. Я, наверно, рассчитываю, что бабушка пойдет в магазин и купит материи, чтоб сшить мне новую рубаху, будто я не знаю, какое нынче время. И последнюю свою юбку она тоже не собирается перешивать мне на штаны.

— Слушайся, сынок, бабушку, — просит мама со своей кровати.

Тускло мигает плошка на камельке. По стенам бегает огромная бабушкина тень. У тени то смешной нос на полстены, то нос маленький, зато руки длиннющие и голова огурцом. Глыжка еще не спит.

— Баб, смотри! — показывает он на стену и смеется.

— Смолкни хоть ты, сатаненок, — сердится бабушка, собирая ужинать. При Глыжке я не могу рассказать про комиссара. Молодо-зелено. Где-нибудь похвастается.

Меня выручил дед Мирон. Он пришел, когда уже совсем стемнело, вызвал бабушку за порог, и они о чем-то там недолго говорили. Вернулась бабушка испуганная и растерянная, удивленно посмотрела на меня и сказала почему-то шепотом:

— Иди.

Я сижу на улице, прислушиваюсь ко всему, что делается вокруг. Хотя еще и не очень поздно, а деревня словно вымерла: ни огонька, ни голосов. Только выбежит кто-нибудь невидимый в темноте к колодцу, звякнет раз-другой ведром и скорее снова во двор. Обычно в такую пору звенели, шумели вечеринки: заливалась гармошка, бухал бубен, а голосистые девчата пели на всю деревню про чернобрового миленка. Здесь и там на завалинках вели свои бесконечные разговоры женщины.

А теперь тихо. Попрятались люди по хатам, позакрывали окна, притаились. Только собаки подают голос то в одном конце деревни, то в другом.

Во дворе под навесом дед Мирон долго разговаривает с комиссаром. О чем они там? Может, собираются идти в партизаны, так пускай и меня возьмут. Ну и Саньку, конечно. Мы будем у них разведчиками. Там, где взрослому не пройти, мальчишка всегда прошмыгнет. Мы хитрые. И смелые.

Мне молча подмигивают звезды с неба. Их там насыпано, как картошки на огороде. Никакой корзины не хватит.

Наконец скрипнула калитка и дед Мирон просунул голову.

— Ну как, тихо?

— Тихо, — ответил я.

За дедом показался Александр Карпович.

— Ну, прощай, отец. Прощай, Мирон Захарович. Спасибо тебе за все. Буду жив — не забуду.

Они пожали друг другу руки, обнялись.

— Ты один из деревни не выйдешь. Нарвешься, — предостерег комиссара дед и повернулся ко мне: — Выведи к городищу и покажи дорогу на Яриловичи. — И снова комиссару: — Если удастся, зайди к Гавриле Маслюку. Вторая хата от леса. С пристройкой. Кум он мне. Человек хороший. Ну, бывай…

И мы пошли. Гордый оказанным мне доверием, я шагаю впереди, то и дело шепотом предупреждаю своего спутника, где ямка, где бугорок.

Вот и выгон. Здесь мне знакома каждая кочка, каждый куст репейника, каждая колдобина. Редкими кудельками начал клубиться туман.