Иван Серков - Мы с Санькой в тылу врага Страница 15

Оставив позади выгон, неслышным шагом прошли темный, обсаженный вербами переулок, потом огородами сделали большой крюк, чтобы обойти Афонькину хату. Дальше, низом, вдоль канавы по торфяному болоту, молено идти спокойно.

За городищем на тропинке, которая ведет заливным лугом прямо к речке, мы попрощались. Александр Карпович поднял меня под мышки и крепко прижал к груди. Его колючая борода крапивой обожгла мне лоб и щеки.

— Ну, Иван, геройский ты малец, — сказал он. — Будь таким всегда и твердо верь — наша возьмет. И Санька твой молодчина. До свидания, товарищи командиры. Мы еще встретимся.

Я долго стоял и смотрел ему вслед, пока его высокая фигура не скрылась в ночной темноте. Счастливой дороги, товарищ комиссар!

16. ПЕЙ, ФАШИСТСКАЯ МОРДА

Санька очень жалел, что тоже не провожал комиссара.

— Не мог позвать, — злился он на меня. Одно лишь утешило хлопца: слова комиссара, что он, Санька, — молодчина.

Соседка, Поскачиха, тоже была мною недовольна. Пришла как-то к нам на огород, где мы с бабушкой докапывали картошку, потолковала про каких-то кур да про то, что ее кабанчик, опухнуть бы ему, жрет как не в себя и все без толку, а потом ко мне прицепилась:

— А ты, хлопче, брехать ловок. «Дядя с ног сбился…» Зачем наврал? И не стыдно?

Я молча вскинул мешок на спину и понес в хату. Сейчас же и признаюсь. А как же!

Выкопали люди картошку на огородах, посгребали ботву, сложили, где посуше. Зима все подберет. Мы с бабушкой тоже управились. Теперь стало вольготней, и я часто бегаю к Саньке. Уединившись в дровянике, мы что-нибудь мастерим. Сегодня утром, например, начали делать железные швайки. Такими у нас свиней колют. Нашли кусок толстой проволоки, вогнали топор в колодку и на обушке куем да клепаем. Это будет грозное оружие. Швайками можно незаметно прокалывать шины фашистских автомашин.

Мы не попадемся. Мы хитрые. Санька будет наблюдать, чтоб никто не шел, а я подкрадусь и — раз! Посмотрим, далеко ли они тогда уедут на своих тупорылых грузовиках. Нужно только хорошенько отточить швайку. Поэтому мы усердно куем и клепаем, шаркаем проволокой по кирпичу.

К обеду оружие было готово, но в деревне, как назло, не оказалось машин, а если они и проходили по шоссе, то не останавливались, словно фашисты догадывались, чего торчат возле дороги эти двое мальчишек: один белобрысый, с облупленным носом, а второй смуглый, с длинной шеей.

Под вечер один грузовик все же остановился. Напротив старой школы. Из-под брезента выскочило несколько солдат, они стали расхаживать взад-вперед, разминать ноги. Потом разбрелись кто куда. Шофер тоже пошел к колодцу по воду. Вот он, самый подходящий момент!

— Наблюдай! — приказал я Саньке, а сам направился к машине. Сначала иду с таким видом, будто до машины мне нет никакого дела. Просто нужно человеку пройти мимо — и все. А сердце, как пойманный воробей. Руки в карманах, в потной ладони — швайка.

Когда осталось несколько шагов, из-под брезента высунулась фашистская каска.

— Цурик! — гавкнула она.

А когда немец кричит «цурик» — это он не в гости зовет. Тут ворон не лови, а беги, пока цел. От неожиданности я так и присел, а потом со всех ног бросился догонять Саньку.

Одним словом, наша первая диверсия окончилась неудачей.

— Если б не этот, под брезентом, — вздохнул я.

— Ничего, в другой раз, — утешил меня Санька, и мы поплелись к Митьке Малаху. Дела у нас особого к нему не было, просто давно не виделись.

Однако до Малаха не дошли. В переулке под вербами стояли две военные, окрашенные в зеленый цвет повозки. Тут мимо не пройдешь — нужно посмотреть, чем нагружены, тем более что и солдат не видно и лошади выпряжены.

Подошли. Посмотрели. На повозках какие-то длинные железные ящики. На ящиках непонятные надписи.

— Снаряды, — сказал Санька.

Немцы были во дворе, и никто нам не помешал эти ящики ощупать и даже понюхать. Пахло не то краской, не то мазутом — не разберешь. И тут у Саньки возник отличный план.

— Давай мы чеки вытащим. Дорогой колеса посваливаются — вот немцы попыхтят!

Однако у немецкой повозки не вытащишь колесную чеку. Их там и нет вовсе, а есть гайки. А гайку голыми руками не возьмешь.

Мы ползаем под повозками, пробуем гайки на ощупь, может, какая-нибудь не очень туго затянута. Но ничего не вышло, только в коломазь вывозились по самые уши.

Мы вылезли из-под повозок, стали поодаль и обсуждаем провал очередной диверсии, клянем на все лады коломазь, как вдруг:

— Ком гир!

Идите, значит, сюда. Это со двора вышел солдат. В одной руке он держит ведро, другой ведет на поводу коня.

Мы стоим и прикидываем: убегать или подойти? Видел он, что мы делали, или нет?

Битюг прогромыхал копытами о порожек калитки, и вот он, огромный, лоснящийся, уже на улице. Готовые в любую минуту спасаться бегством, мы все же подошли.

— Вассер, вассер, — показал фашист на колодезь и сунул мне в руки ведро, а Саньке поводья.

До чего мы дожили! Вместо того чтобы сражаться против фашистов, вынуждены поить их лошадей. Скрипит журавль, звонко падают в колодезь капли студеной воды, а меня разбирает злость на Саньку.

— Тоже мне герой! Не успел его этот бугай окликнуть, а он уже рад стараться.

— А сам чего не убегал? — огрызается Санька. — Ты смелый, вот и удрал бы.

— А может, я тебя выручить хотел?..

Фашист скрылся за воротами. Битюг фыркает, только брызги летят во все стороны, и так мотает головой, что поводьев не удержать. Тут Санька огляделся вокруг да как даст битюгу кулаком по храпу:

— Стой, Гитлер несчастный!

Битюг задрал голову, подался назад, едва из рук не вырвался и, лишь увидав воду, успокоился и потянулся к ведру. Санькин пример вдохновил и меня.

— Пей, фашистская морда!

И ведром битюгу в зубы.

Он снова задрал голову, постоял, поклацал зубами, будто у него полон рот камней, и во второй раз потянулся к ведру. А я ему снова:

— Пей, фашистская морда!

Правда, получилось не очень удачно: полведра попало Саньке на голову. Теперь фыркают двое — фашистский конь и мой товарищ. А Санька вдобавок еще и ругается:

— Ты смотри, куда льешь, черт сухорукий.

Зато, когда немец привел второго битюга, первый уже и смотреть не хотел на воду. Он пугливо отворачивался от ведра и, пятясь задом, тащил за собой Саньку.

Второго мы напоили таким же способом и доложили подводчику:

— Готово, пан! Не хочет больше.

— Гут, гут, — похвалил нас немец, и мы, довольные, побежали прочь от колодца. Как же, станем мы их лошадей поить. Поищите дураков!

17. ПУЛЕМЕТ ПОД КРЕСТОМ

Мы с Глыжкой еще лежим на печи, дожидаемся завтрака, а бабушка подоила уже корову, гремит подойником, цедит в горлачи молоко. В печи медленно разгораются дрова. Они шипят на разные лады и громко стреляют. Бабушка проклинает их страшными проклятьями и никак не может взять в толк, отчего это у богатого полная печь дров и все горят, а у бедного одно полено, да и то чадит. В это время скрипнула дверь, затопали у порога сапоги. Я выглянул из-за трубы — Афонька, а с ним мордастый немец в каске. На каске две буквы — SS.

— Собирайся, — прогнусавил Афонька, обращаясь к бабушке.

Бабушка в слезы:

— А куда ж это, мой ты голубок? А я ж стара совсем, и у меня вона печь топится, кинуть нельзя…

— Не скули, ведьма! — рявкнул Афонька и уже ко мне: — А ты чего сидишь, щенок?

Я слез с печи и стал одеваться, прикидывая, что бы это могло означать.

— А ты чего разлеглась? — шагнул Афонька к маме.

— Больная она, совсем больная, — обратилась почему-то бабушка не к полицейскому, а к эсэсовцу, каменной глыбой застывшему у порога.

— Гут, — кивнул каской немец, и Афонька оставил маму в покое. Он взял из миски кислый огурец и в ожидании, пока мы соберемся, начал хрустеть им, как лошадь. Видно, с утра где-то нахлестался, а закусить не закусил.

Улица уже гомонит встревоженными женскими голосами. Немцы и с других дворов выгоняют людей.

— Шнель, шнель! — толкает фашист в спину деда Мирона.

— Да не дразни ты их, нехристей, — просит его и бабка Гапа.

С нами рядом ковыляет дядя Захар.

— Вот и дожили, — бубнит он себе под нос. — Сперва кур да свиней, а потом и нас. А на что мы, собственно говоря, рассчитывали, голуби мои?

— Куда это они нас, дядь? — спросил я.

— На кудыкину гору, — горько усмехнулся он и запрыгал проворнее. — А мой ты голубок, мне б твои ноги, я бы давно…

Что давно, он не договорил. В дальнем конце улицы грянул выстрел. Он прокатился эхом по деревне, встревожил собак во дворах, ворон на школьных тополях.

Приметив, что я держусь ближе к заборам и часто оглядываюсь на мордастого немца, который плетется за нами немного поодаль, дед Николай дернул меня за ворот.