Любовь Воронкова - Алтайская повесть Страница 14

Но иногда налетали откуда-то минуты волнения и чуть-чуть расстраивали его светлый душевный мир. То вдруг выйдет он в коридор во время перемены и будто в первый раз увидит давно знакомые желтоватые бревенчатые стены с трещинами и сучками, широкие белые рамы, подоконники, уставленные цветами – многие из этих цветов были выращены им самим, – и вдруг что-то слегка схватит за сердце. То зайдет после занятий в сад прополоть траву – и остановится и глядит кругом: на молодые деревца, на крышу школы, осененную кленами, на прекрасную Чейнеш-Кая – и не знает, что такое происходит с ним… А потом понял: «Это все прощается со мной – вот что! И это я сам прощаюсь!..»

Но Костя не давал этим минутам надолго захватывать сердце.

«Ничего, – говорил он сам себе, – ничего. Хватит! Работать надо».

Молодой садик радовал его. Все яблоньки прижились. После экзаменов надо будет взяться за арык, чтобы летом сад не остался без воды. Надо собрать ребят и проследить путь, по которому пройдет арык. К осени надо подготовить еще кусочек земли – придут новые ученики и тоже будут сажать яблоньки. Лишь бы установилась погода! Лишь бы вошла в силу весна!

А весна за силу бралась. После дождей гуще раскинулась зелень по долинам, ярче запестрели горные луговинки, темнее и пушистее стала нежная хвоя на лиственницах, веселее и бурливее зашумела Катунь.

В одно из солнечных воскресений Марфа Петровна вздумала устроить «праздник весны». Марфа Петровна любила придумывать праздники. Она затевала зимой походы в тайгу: пробежаться на лыжах, послушать голоса клестов, когда они, словно красные яблочки, сидят на заснеженных деревьях; поискать следы зверей и разгадать, чей след; набрать сосновых и кедровых шишек…

Такие же праздники бывали и осенью, когда уходили в горы на целый день, обедали у костра и возвращались с охапками разноцветных листьев, а потом записывали в дневниках свои наблюдения и впечатления, а листья расклеивали в гербарии.

Школьники любили эти походы. Заранее никто не знал, куда идут, что будут делать. Все делалось как-то само собой, и, может быть, поэтому всегда было очень весело.

Чечек, когда услышала, что Марфа Петровна собирает ребят праздновать весну, сразу побежала искать Костю. Дома его не было.

«Значит, в саду», – решила Чечек.

С бадейкой в одной руке и с кистью в другой Костя ходил по саду и подмазывал известкой уже побеленные стволы яблонь. Кое-где плохо побелено, кое-где просвечивают стволики, а солнце весной горячее, может обжечь молодую кору. Чечек подошла к нему и, заглядывая в глаза, сказала:

– Кенскин, ты пойдешь с нами?

– Нет, некогда мне, – ответил Костя.

– Ну, а почему, Кенскин?

– Потому что некогда, сказал уже.

– Ну, Кенскин, пойдем! Там, наверху, теперь цветов много, очень-очень много! Ну, Кенскин, а?

Чечек и с одной и с другой стороны заглядывала в лицо Косте, то на одно, то на другое ухо сдвигала свою круглую шапочку с малиновой кисточкой и все просила: «Пойдем, пойдем!»

Костя, как всегда спокойный, шел от яблоньки к яблоньке со своей белой бадейкой и невозмутимо отмахивался от нее:

– Отстань, однако! Что я – маленький, что ли, с вами по горам лазить? Что, у меня работы нет? Дома загородку поправить надо, почитать надо. А я буду с ними ходить цветы собирать!

Но Чечек не отстала.

– Кенскин, – грустно и ласково сказала она наконец, – ведь на будущий год тебя уже в школе не будет… Ведь это в последний раз, Кенскин!..

Костя посмотрел на нее, на ее черные, немножко косые глаза, которые умоляли, на полураскрытые пухлые губы, на круглую шапочку, сдвинутую на левую бровь, – и не выдержал, усмехнулся:

– Ох, и пристанешь же ты, бурундук! Уж скорее бы Яжнай приехал, освободил бы меня от своей сестры!

Чечек засмеялась и побежала к школе, подпрыгивая и прихлопывая в ладоши:

– Пойдет! Пойдет! Пойдет!

…Школьники поднимались по светлой долине. Чистые, яркие травы устилали отлогие склоны гор. Прекрасные лиственницы, одетые шелковой хвоей, стояли в отдалении друг от друга, словно в саду, а сад этот уходил далеко по долине и высоко по склонам на многие километры… Маленькие пестрые цветы ютились на уступах гор, среди кустов бересклета и дикой малины. А по всей долине цвели высокие темно-красные цветы маральника, крупные лепестки их пылали, пронизанные солнцем.

Настенька напомнила о весеннем гербарии. И юннаты принялись старательно собирать цветы и травы. А Марфа Петровна сказала:

– Собирайте больше цветов – венки плести будем!

И сама она, низко надвинув на глаза платок, рвала красные цветы и что-то напевала и чему-то улыбалась. Может, тому, что светит теплое солнце и земля расцветает; может, тому, что вокруг нее по зеленым склонам поют и смеются ее ученики, которым отданы вся любовь ее и все заботы. А может быть, Марфа Петровна еще раз почувствовала, что жизнь человека, любящего свою работу, всегда прекрасна – и на заре молодости, и на закате дней…

То один, то другой подбегал к ней с вопросами:

– Марфа Петровна, что это? Куриная слепота?

– Какая же это «слепота»! Это лапчатка. Цветок маленький, как золотая звездочка, и зелень нарядная, вырезная… А лютик, что куриной слепотой зовут, гораздо крупнее, грубее – приглядитесь как следует! В этой лапчатке есть дубильные вещества.

– Марфа Петровна, а это какая травка? Сверху листья совсем зеленые, а снизу – какие-то синеватые.

– Это травка – горечавка. Это травка добрая, помогает людям при болезнях сердца, желудок лечит… Желтыми цветами зацветет в июле – помните, такие крупные желтые цветы?

Иногда Марфа Петровна и сама срывала какой-нибудь стебелек, еще без цветов и без бутонов:

– А вот что это такое, кто скажет?.. Ну-ка, юннаты?

И заставляла рассказать об этом растении все: и как оно цветет, и когда цветет, и какими особыми свойствами оно обладает.

Когда поднялись высоко по долине, Костя, усмехаясь, сказал Манжину:

– Пока шли, весь учебник ботаники повторили. Ох, однако, хитрая же у нас Марфа Петровна!

Алеша Репейников, забежавший далеко вперед, вдруг появился на вершине зеленого увала.

– Сюда! – закричал он, размахивая шапкой. – Здесь озеро есть!

– Идем!.. – отозвалась Марфа Петровна. – Ребята, к озеру!

На вершине увала, на срезанном конусе, лежало круглое, как чаша, озеро. Оно было полно голубого хрусталя и света. Ни камышей, ни кустиков не росло на его берегах, только травы стояли – чистые, высокие. На берегах этого озера уселись отдыхать – будто пестрый венок лег вокруг голубой воды. Тут же занялись разборкой трав. Мальчики отбирали лучшие экземпляры для гербария, а девочки плели венки. Из самых красивых, из самых ярких цветов сплели венок Марфе Петровне, и она надела его поверх белого платка. Девочки тоже надели венки. И все глядели друг на друга и смеялись.

– Лида, Лида, – сказала подруге Мая Вилисова. – Ты погляди на Чечек! Погляди, как ей красиво в венке!

Чечек вскочила, подбежала к воде и заглянула в нее, как в зеркало. Черные косы ее коснулись воды, и оттуда, из светлой глубины, глянуло ей в глаза яркое отражение – смуглая девочка с красным венком на черных волосах…

Чечек, очень довольная, поглядела на всех блестящими глазами.

– Э! – задорно крикнула она. – А почему наши ребята без венков? Давайте их тоже нарядим!

Поднялся веселый шум.

– Нарядим! Нарядим! – кричали девочки.

– Вот еще! – возражали ребята. – Выдумали тоже!

Но девочки уже плели венки, заплетали зеленью красные, белые и желтые цветы. Настенька первая сплела венок. Она с лукавой улыбкой пошла по бережку и запела:

Со вьюном я хожу,С золотым я хожу!Я не знаю, куда вьюн положить!..

И все подхватили эту песню. Костя со страхом смотрел на Настеньку, которая подходила все ближе и ближе. Уж не вздумает ли она этот «вьюн» положить ему на голову?..

Между тем Чечек тоже сплела венок. Она торопливо связывала его зелеными травинками и тревожно поглядывала на Настеньку: зачем это она пошла в Костину сторону?

И все с улыбкой пели и ждали, кому наденет Настенька свой венок. Так и есть: идет к двоим, сидящим в стороне, – к Косте и Манжину. Манжин улыбался, добрые глаза его светились, как щелочки. А Костя уперся руками в землю, готовый вскочить и убежать в тайгу. Вот еще не хватало, чтобы на него, на такого большого парня, надели венок!

Настенька остановилась против Манжина, и Костя успокоился и даже чуть-чуть улыбнулся, искоса поглядывая на Васю. Но с последним словом песни Настенька вдруг повернулась к Косте и надела на него венок. Костя вскочил.

– Ну что это, однако! – проворчал он, весь красный от досады и смущения. – Ну вот еще! Не надо мне!..

Но все кричали, смеялись, хлопали в ладоши. Костя сердито снял венок, но Настенька опять на него надела. И чем больше Костя сердился, тем веселее смеялись все вокруг. Наконец Марфа Петровна сказала: