Александр Лебеденко - Первая министерская Страница 14

Ливанов освободил Андрея от одного из противников, а еще через секунду Василий схватил поперек туловища длинного Антона, и тот полетел в траву, пачкая зеленью серые брюки и локти щегольской куртки.

Тогда началось великое бегство салтановской армии. Разбитые налетчики метались по саду, не зная, как избежать дальнейшего сражения.

Но Василий уже мчался к Фермопилам салтановской усадьбы, к доске в заборе, которая свободно вращалась на верхнем гвозде.

У щели выстроились остатки разбитой армии.

— Пусти! — слезливо запищали Борис и Глеб, не рискуя подступить к Василию.

— Выдать оружие, все как есть! — скомандовал Володька, — тогда отпустим.

Салтановцы молчали. Это был бы неизгладимый позор навсегда.

Не сговариваясь, они ринулись в новый бой. Казацкий с коровника бомбардировал без разбора своих и врагов.

На этот раз бой был еще короче. Василий сдавил старшего Салтана так, что тот заплакал.

Затем взмолил о пощаде Карельский.

Антон носился по саду, ища какого-нибудь другого выхода.

Возбужденный видом битвы, Волк метался у своей будки и лаял редко, хрипло и злобно.

Володька вдруг помчался к зеленому резному забору, на который прыгал привязанный огромный пес.

— Не надо! — резко крикнул Андрей.

— Не надо! Это безобразие, — кричал в исступлении Ашанин.

Но Володька Черный уже перебирался через забор. Пес присел, вздрагивая и натянув ржавую цепь.

Василий поймал Володьку за фалды мундирчика в тот момент, когда он уже занес ногу на другую сторону ограды.

— Не мешай! — злобно крикнул Черный. — У себя что хочу, то и делаю.

— Не будешь, — с упорством заявил Василий. — Слезай!

Володька слез, оправил на себе мундирчик и злыми глазами посмотрел на Василия.

— Ты уж очень задаешься, Васька! Я здесь хозяин, хочу — и на тебя выпущу Волка.

— Не выпустишь, потому что больше я к тебе не приду никогда…

В это время боевой клич армии Салтана раздался уже по ту сторону забора.

— Приедет Козявка, — кричал старший Салтан с коровника, — мы вам покажем! А Ваське Котельникову лучше не появляться на наших улицах.

Володька взбежал на крыльцо и крепко стукнул за собою тяжелой дубовой дверью с блестящим на солнце зеркальным стеклом.

Глава восьмая

Днепр становился магнитом для гимназистов уже начиная со второго или третьего класса. Не только «завзятые украинцы» во главе с Тымишом, у которого были настоящая бандура и полный Кобзарь, но и местные москали готовы были глаза выцарапать всякому, кто скажет, что в отрывке Гоголя «Чуден Днепр…» есть хоть одно слово неправды и что есть на свете такая птица, которая долетит до середины Днепра…

Стоило выглянуть в окно гимназического здания, и глаз встречал внизу, за зелеными квадратиками крыш, панораму голубой водной полосы, которая тканью узких и широких протоков врывалась в зеленый ковер заливных лугов полтавского берега. И каждый из гимназистов знал, что внизу, у старого Еськи, стоит наготове десяток узконосых, быстрых на ходу лодок, на которых в пять минут можно перекинуться «на ту сторону», где песок мягче бархата и теплей ватного одеяла, где птицы поют в кустах красноватых лоз и старые рыбаки у костров варят вкусный кулеш с. салом и рассказывают, а то и поют те же старинные украинские думки, что Гоголь когда-то подслушивал в Сорочинцах и Диканьке.

Лучше всего было отправляться на Днепр в воскресенье после церковной службы. Пустить призыв в самой церкви — шепотом по рядам — и компания сколачивалась в два счета.

Гимназисты производили ревизию карманов, собирали гривенники и пятаки и набирали нужные сорок копеек за два часа.

Два часа огромного удовольствия! Днепр сейчас же подхватывает лодку могучей струей и гонит ее книзу, к пароходным пристаням, где течение такое, что не справиться молодым, неокрепшим рукам гребцов. Нужно во. что бы то ни стало сразу уйти под луговой полтавский берег, где можно грести почти без усилий, где лодка скользит в тени склонившихся над водой безлистых лоз, где каждая заводь зовет отдохнуть, помолчать, помечтать.

Иногда гимназисты, не дожидаясь воскресного дня, убегали на реку после занятий, вместо того чтобы дома учить уроки. Тогда старый Еська, который знал, что ему может влететь за выдачу лодок учащимся в неположенное время, сам отводил лодки в сторону за купальни, за могучие, пришедшие из Полесья плоты. Гимназисты украдкой садились в лодки и изо всех сил спешили уйти на середину реки, где их уже не различит зоркий глаз педагога или надзирателя.

В воскресенье после обедни лодки брались наперебой. Гимназисты снимали, чтобы не перепачкать смолой и илом, длинные мундирчики, расстегивали воротники рубах, засучивали рукава, обнаруживая щуплые бицепсы, и шли наперегонки. Победа доставалась тем, кто успевал захватить немногочисленные, сколоченные из сухих еловых досок полутригеры, с далеко вынесенными за борт уключинами.

Разве может широкобортый и неуклюжий дедовский баркас угнаться за таким челноком?! Но гребцы-победители приписывали успехи только своей силе и выдержке и потом в разговорах с товарищами и подругами гордились немало победами, одержанными на Днепре.

Сначала лодки шли группой, но Днепр слишком широк, слишком много у него затонов, рукавов, золотистых отмелей — и лодки разбегаются во все стороны. Одни едут купаться на песчаный остров, дерзко поставивший свою стрелку навстречу днепровской волне, другие забираются в лабиринт островов и протоков, утонувших в зелени луговых трав, третьи входят в Старик, обмелевшее прежнее русло реки. Старик вьется в лугах неглубоким каньоном. Наклонившиеся над ним деревья то и дело превращают его в темный коридор, таинственный, прохладный. Полусгнившие бревна и корни кажутся чудовищами, а поверхность воды черна, как полированная сталь.

Если компания подбиралась энергичная, выносливая, можно было отправиться в далекое путешествие, километров за двенадцать, — туда, где Ирдынские леса, раскинувшиеся на сотни километров, подходили к обрыву днепровского берега.

Здесь всегда царила прохлада, а воды были черны и чисты. По песчаному обрыву карабкались маленькие нарядные елки, а вверху передовые пикетчики лесного массива — величественные сосны — наклоняли узорчатые кроны над омутами роющей берег воды.

Лес любили не меньше Днепра.

Это был старый, запущенный бор. Только две-три дороги пересекали его густую чащу. У дорог стояли строем корявые густолистые дубы, а за ними, под подушками перегнившей и скользкой хвои и густых папоротников, поднимались сосновые стволы, исчезая в черно-зеленой крыше вершин.

Все это пространство было напоено запахами смолы и скипидара, возбуждающими ароматами весны.

Здесь аукались, бегали наперегонки, падая с разбегу на землю, доверчиво, как дети на большую постель. Дрались высохшими шишками, пели хором, слушали эхо. Лес вежливо отвечал на каждый голос и раскрывал перед пришельцами все новые и новые колоннады и просеки, зеленые лужайки и заросшие осокой и камышом болота.

В лесу оставались до вечера, а потом быстро мчались вниз по течению. Пристань в сумерки можно было разыскать по силуэтам зданий, за которым падало большое жаркое солнце, а ночью — по огням.

Надевались опять подмоченные мундирчики и фуражки. Гимназисты шли по улицам города, держась поближе к заборам, чтобы не заметил глаз начальства великих преступников, осмелившихся ходить по улицам в неположенное время.

Каждый год по весне из-за шалости или по неловкости переворачивалась какая-нибудь лодка с молодежью, и старики рыболовы и плотовщики во главе с матросом со спасательной станции долго обходили баграми илистое дно реки.

Через город шла траурная процессия. Небольшой гроб утопал в цветах… Начальство усиливало надзор за гимназистами, и Еська еще дальше отводил лодки в непоказанное время.

Конец апреля напоминал об экзаменах. Даже на Днепр ходили с книжками. Вечерами чаще оставались дома. Отцы и матери не скупились на упреки в лености и нерадении. Гимназисты еще крепче ненавидели педагогов…

Каждый по-своему готовился к экзаменам. Одни зубрили, сидя по домам и закупорив уши пальцами. Другие изнывали над книгами «соборне» — у товарищей, располагавших отдельной комнатой. Большинство занималось изготовлением шпаргалок.

Теоретики находили, что в этом искусстве заметен определенный упадок.

— Наши шпаргалки, — грассируя и картавя, говорил Матвеев, — это просто тьфу!.. — Он щелкал в сторону гусарским плевком, походившим на выстрел пробочного пистолета. — Старший брат показывал мне шпаргалки на резинке. Они вылетают в нужный момент из рукава, из подмышки, из брюк. Это я понимаю! Затем на пуговицах мундира… Понимаешь… на ленточке бумаги писали так мелко, что без лупы не разберешь, и потом закручивали на ушко пуговицы.