Вадим Чирков - Доброе племя индейцев Сиу Страница 14

Прошло несколько хороших дождей, трава ожила после жаркого лета. Бужору дали волю, и он, не отрываясь, щипал траву.

Утра были уже холодными, росными. Только к полудню земля нагревалась настолько, что можно было на ней лежать и самим. Ребята выбирали пригорок потеплее и ложились. Валялись на траве, грызли сухой стебелек и разговаривали. Их дело было наполовину сделано.

О войне говорили и о довоенных днях. О немцах, которых так много шло, ехало и летело на восток. О наших, что где-то там, далеко отсюда, пытались остановить поток краснолицых, шумных, запыленных, спешащих на восток чужеземцев. Пробовали представить бои…

В селе о войне говорили разное. Одни говорили — что всё. Что немцы победили. Может, только на сибиряков еще надежда. Другие, которые где-то что-то слышали, рассказывали о кровопролитных для обеих сторон боях. Но и первые, и вторые соглашались, что сила пока у немца.

Зато Сенин дед не сомневался, что немцев погонят. Дед в последнее время много курил, табак у деда был крепчайший, дед от него кашлял, кашель походил на треск дерева, когда его раскалывают клином, к тому же дед весь дымился, будто его подожгли… Он ничего и никого не боялся, махал рукой, рубя дым, и говорил, что было уже, когда и немцы, и шведы и кто угодно шли на Россию, и все уходили побитые, и так будет, и на этот раз, потому что Россию нельзя завоевать; вот как разозлится народ по-настоящему, полетят тогда немецкие танки и вся их техника вверх тормашками…

Хорошо было слушать деда в эти минуты!

В другие он ходил молчаливый и все покряхтывал, как деревянный мост, по которому везут тяжесть.

Класс пел молитву вполне сносно уже, когда отец Петр объявил, что послезавтра, в воскресение, будет открытие церкви.

Сенька толкнул Мишку, Мишка толкнул локтем Сеньку.

В тот же день Мишка показал Бужору последний портрет Гитлера. Бужор, ни секунды не помедлив, как снаряд полетел на фашиста. Они снова отдали быку всю мамалыгу и вдвоем гладили его холку и бока. Он теперь хорошо разбирался в политике, Бужор.

В субботу пошел мелкий дождь, но скотину все равно погнали пастись, потому что дома ее кормить было нечем. Ребята надели на головы мешки и сидели в овраге, разведя в печурке, сделанной в стене оврага, огонь. К вечеру Мишка расчихался, и другу пришлось бежать к «батюшке», чтобы предупредить его, что Мишка Сандул заболел и не сможет завтра пойти с хором на открытие церкви. Отец Петр разговаривал с двумя старушками-сестрами, которые собирали по селу иконы для церкви. Он отмахнулся от Сеньки, погрозив, однако, что еще узнает, чем это заболел Сандул, он еще проверит… и прогнал его.

В воскресение с утра моросил дождь; открытие было назначено на двенадцать дня. В десять ученики в выходной одежде собрались у школы.

Отец Петр вынес из школы четыре иконы, раздал их. Сам взял портрет Гитлера в золоченой раме, найденной им в школьной кладовой.

— Пусть знают все, — сказал он, подняв над собой Гитлера, — чьим именем снова открыты храмы божьи. Его именем!

Все посмотрели на Гитлера, потом на ризу, потом на испачканные грязью сапоги под ней. «Батюшка» как бы состоял из трех частей — Гитлера, золоченой ризы и грязных сапог.

Он выстроил учеников по три в ряд, сам встал впереди. Строй двинулся к церкви.

Церковный двор и ограда были, приведены в порядок, двери покрашены, возле церкви толпился народ. Во дворе шушукались черные бабки в белых платках. Они поглядывали в ту сторону, откуда должен был появиться с хором школьников священник. Бабки часто и дружно крестились — одна начинала, другие подхватывали.

Дождик все моросил, и небольшая площадь перед церковью блестела.

Из полицаев дежурил Митька. Он присел у церковной ограды под акацией. С акации потихоньку опадали листья. Карабин Митька зажал коленями и лузгал семечки, поглядывая то на серое небо, то на черных старух за оградой, то сбрасывал с колена мокрый лист.

Еще пришли посмотреть на праздник двое немцев: офицер и солдат. Они стояли под следующей за Митькиной акацией. Вчера крытая машина немцев остановилась в селе из-за поломки, немцы заночевали, а утром от нечего делать, прослышав о празднике открытия, пришли поглазеть. Шофер и второй солдат остались возле машины.

Савранчук угостил было солдата семечками, тот попробовал, но ему не понравилось. Он откупился от Митьки сигаретой и заговорил о чем-то с офицером, отвернувшись от полицая. Митька постоял, постоял и отошел от немцев. Снова устроился у церковной ограды.

Школьный хор, скользя и падая, шел по улице и повторял вполголоса «Отче наш». Отец Петр, зажав Гитлера под мышкой, дирижировал. Получалось пока плохо, потому что поешь, к примеру, «на небеси», а тут как раз ноги твои разъезжаются, и ты летишь носом в землю.

Приближался поворот к церкви. «Батюшка» подровнял строй и выставил Гитлера на животе.

— Как махну рукой — начнем в полный голос, — скомандовал он.

За заборами у самого поворота стояли люди и смотрели на процессию. Поп покосился на них и собрался было благословить народ, но никто ему не поклонился, и он раздумал. Он только сделался еще важнее и даже не стал обходить лужу, чтобы не путать строй, а пошел прямо. Дождь бросал в лужу тонкие колечки. Строй раздвоился и обошел лужу, потому что не у всех были сапоги, соединился, «батюшка» поднял руку — они завернули к площади. Стала видна церковь, блестящий от дождя купол. Вдруг отец Петр остановился, так и не махнув рукой.

Перед ним стоял рыжий бык. Он стоял наклонив голову и мрачно разглядывал попа.

— Ну, пошел! — сердито крикнул на быка «батюшка».

Бык мотнул головой и кинулся на него. Поп еле увернулся. Хор рассыпался.

Бык, пролетев, затормозил и развернулся. Поп не успел убежать: он стоял согнувшись и вытянув перед собой портрет Гитлера — единственную свою защиту. Бык задрал хвост и кинулся на попа…

Хор занял места за забором.

Укрыться от быка было негде, показывать спину «батюшка» боялся, ему оставалось увертываться.

От церкви к месту события бежал народ, изо всех сил семенили черные старушки, подобрав на коленях платья. Бежал Митька Савранчук, и тронулись, чему-то заулыбавшись, оба немца.

Бык разозлился неудачей. Он теперь, промахнувшись, быстро поворачивал и кидался на «батюшку». Тот по-прежнему защищался портретом, как щитом. Рамка была уже сломана, в руках у попа оставалась только верхняя планка с портретом. Он подставлял его под рога вместо себя. У Гитлера был испуганный вид.

Один раз отец Петр, поскользнувшись, шлепнулся в грязь, бык опять кинулся на него, но поп так быстро отъехал на заду, отталкиваясь одной рукой, а другой протягивая, будто моля, портрет, что в толпе показались улыбки. А немец-офицер вдруг расхохотался.

— Das ist eine naturelle korrida! — закричал он, хлопнув себя по бедру. Он показывал пальцем на попа и быка.

— Sih, Karl, so sheint genau wie in Spanien![1]

«Батюшка» пятился, держа перед собой спасительный портрет. Бык набирал силы для нового броска и не сводил глаз с Гитлера.

Митька Савранчук подбежал к офицеру и показал на свой карабин. Он спрашивал у него разрешения застрелить быка. Офицер, хохоча, помахал рукой: нельзя. Мол, рано еще…

Бык ринулся вперед, поп выставил портрет. На этот раз рог пронзил Гитлера. Бык, сшибив боком попа, скакал по площади, яростно мотая головой. Поп, не тратя времени, на карачках уполз в ближайший двор.

Бык сбросил портрет с рога и принялся топтать его передними ногами.

Только теперь офицер протянул руку к Митькиному карабину.

— Састрелить! — скомандовал он. — Шнелль!

Митька побежал к быку. На площади грохнуло. С деревьев вокруг церкви поднялись галки. Черные старушки стали креститься.

Офицер отдал какое-то распоряжение солдату и пошел к машине. Отец Петр показался из-за забора. Он был весь в грязи. Его трясло.

— Чей бык? — крикнул он.

Никто ему не ответил. Хор по одному слезал с заборов.

— Чей?!

— Чего теперь спрашивать, чей, — ответил ему, еле сдерживая смех, дядька Тимофей, хозяин двора. — Бык он бык и есть. Божья, как говорится, тварь.

Старушки обирали грязь с попа и причитали. Хор топтался возле. Подошли Митька с немцем. В руках у Митьки были обрывки портрета, которые солдат приказал ему собрать.

— С первого выстрела шлепнул! — кричал Митька издалека. — Раз — и копыта кверху! Бык-то Афанасия, кажется был. Теперь можно на печеночку приходить к Афанасию — заработал.

— Какого Афанасия? — спросил поп.

— Да Сандула же. Он его резать собирался.

— Сандула? Это у которого сын Михаил?

— Ну да. Вам, отец, тоже с него причитается — ухмыльнулся Митька.

«Батюшка» отмахнулся от старушек.

— Говоришь — Сандула?

— Сандула. А что, отец, боишься, что не даст? Твоя доля тут точно есть. — Митька заржал.