Вадим Чирков - Доброе племя индейцев Сиу Страница 15

— Я не долю-у, — пронзительно запел поп. — Я тут у-умысел вижу!

— Что он тебя по площади погонял? Так то ж бык! Кто его знает, что у него на уме, у быка-то! Да и кто сейчас скотиной рисковать станет? При такой-то власти! — Митька хлопнул ладонью по прикладу карабина.

— Это не Афанасия умысел — сына его, вот чей! — крикнул поп.

— Сын-то его болен лежит, — подала голос тетка Мария, Мишкина соседка. — Вот скотина без присмотра и оказалась. Ты, отец, не гневайся понапрасну, не горячись. Да и гляди — время: уже храм открывать…

От отца Мишке, понятно, влетело. Так влетело, что лучше и не рассказывать.

Но разве не суждено было быку умереть этой осенью? На полмесяца раньше погиб Бужор, зато как героически!..

Все учел в этом деле Мишка. А что от отца попадет — на это закрывал глаза: уж больно был заманчив замысел — увидеть корриду с Гитлером на рогах.

Город для Аленки (рассказ о маме)

Мама у Аленки гример. Она работает в театре.

Каждый гример немного художник. Один больше, другой меньше. Каждый гример учился в театральном или художественном училище, рисовал, писал этюды, возможно, ему говорили, что у него есть талант художника. Или — что в нем пропадает талант художника.

Но гримеры чаще всего — скромные люди, и хоть они и верят, что в них есть (или пропадает) талант художника, за кисть берутся редко или никогда не берутся.

Разве что в крайнем случае.

Аленка заболела. Маме позвонили из школы на работу и сказали, что у Аленки высокая температура.

Аленка с мамой живут вдвоем в однокомнатной квартире.

Третий день у Аленки высокая температура, третий день мама не ходит на работу.

А в этот вечер температура поднялась сперва до тридцати девяти, а потом и выше. Маме стало страшно. Как бывает страшно мамам, когда у Аленок тридцать девять и выше, не расскажешь. Ни пером, ни кистью.

Когда приехала «скорая», у Аленки было сорок градусов. Врач, осмотрев Аленкино горло, сказала:

— Страшного ничего нет, — лицо у нее было спокойное и усталое, — давайте ей пирамидон с анальгином — это сбивает температуру. И компрессик на лоб. А мы сделаем укол…

Двое молодых санитаров стояли в дверях и смотрели на Аленку, на маму, на комнату — на парики на стене, на букет желтых кленовых листьев в вазе. Они за ночь бывают в десяти, наверное, квартирах и всё у разных людей. Им интересно смотреть, как живет тот или другой. Кто шофер, кто писатель, кто продавец, кто директор, а кто, может, и просто пьяница.

Потом они все ушли, и Аленка и мама снова остались одни. Аленка пылала. Она сама чувствовала, как у нее горит лицо. Странно только, что ничего не болело да и лежать ей не хотелось. Она даже не понимала — что страшного в температуре сорок. Наоборот: ей хочется разговаривать, играть… Хочется поговорить с мамой о враче, у которой из-под белого халата выглядывало такое старенькое пальто. И почему сразу три золотых кольца? И почему она прошла в комнату, не сняв в прихожей сапог? Ведь все снимают…

— Молчи, Аленушка, молчи, — говорила мама, — помолчи хоть десять минут.

Аленка помолчала и ей захотелось спать. Она закрыла глаза. И тут же открыла, потому что у нее закружилась голова.

— Мама, — лампа!

— Что, девочка?

— Лампа качается… ой! — Аленка заплакала.

— Что, родная, что с тобой? А? Ну говори же!

— Паук! — закричала вдруг Аленка. — Я боюсь! Убери его! — Она смотрела на потолок: пауки были ее постоянным страхом.

Аленка бредила.

Потом она, кажется, ненадолго потеряла сознание, очнулась, открыла глаза.

— Мама, — город, — сказала она, показывая на стену.

Мама снова испугалась.

— Нет, девочка, нет.

— Город, — упрямо сказала Аленка, — смотри — город!

Мама посмотрела. После недавней побелки в стене появились какие-то трещинки, сплетение линий.

— Вон дом — смотри, а вон башня, — показывала пальцем Аленка.

Мама увидела и дом и башню. Аленка была в сознании. Дом и башня были из тридевятого царства.

— А во-он еще башня, — показывала Аленка. — А прямо перед нами — дом. Большой, красивый… Мама, — такой город!

— Аленушка, давай компрессик сменим? Повернись на спинку…

— Я хочу смотреть на город.

— А спать ты не хочешь?

— Я боюсь… Мама, покрась вон ту крышу, вон — видишь?

— Как — покрась? Чем?

— Красками, мам, покрась.

— Но ведь это же стена, девочка…

— Ну и что? Это город, город! — Аленка перевела глаза на маму; глаза наполнялись слезами.

— Ну хорошо, сейчас, только дай я сменю компресс…

Краски у Аленки были хорошие — «Нева», в тюбиках. И кисти тоже — мама купила их в художественном салоне.

Мама приготовила воду, вырвала лист из альбома для рисования, взяла коробку с красками…

— А какого цвета крыша?

— Мам, я не знаю… красная. Скажи сама. Какую хочешь. А другую сделай зеленую.

— Где крыша?

— Вон — разве ты не видишь?

— Я буду рисовать, а ты пока поспи, ладно?

— А ты меня разбудишь, когда нарисуешь?

— Конечно, девочка, ты только спи.

Аленка закрыла глаза.

Мама выдавила из тюбика краску, другую, обмакнула кисть в воду…

В самом деле — целый город. Как это она раньше его не заметила? Крыши, стены, окна, улицы, деревья — рисунок был. С чего начать?

— Мам, ты рисуешь?

— Рисую.

Мама наклонилась и тронула краской крышу.

— Рисую, девочка, ты — спи.

Похоже было, что город, чуть видный в предутренних сумерках, серый еще и прозрачный, раскрашивается восходящим солнцем, — это сравнение пришло на ум Валерии Александровне, когда она покрыла скат крыши розовой краской; Оно подсказало ей, каким должен быть город: раннеутренним.

Аленка спала тяжело: дышала неровно, часто, стонала, ворочалась, всхлипывала. Потом проснулась.

— Мама, паук! Паук!

И вдруг увидела город.

— Какой красивый. Мама, рисуй!..

Мама сменила компресс, измерила температуру: тридцать девять. Дала таблетки.

— Мама, рисуй!

— Буду, буду, а ты закрой глаза.

— Хочу смотреть.

— Поспи немного, а когда проснешься, он будет еще лучше.

— Я хочу смотреть.

Аленка не была капризной девочкой, но она была больна.

— Но, девочка, ты же знаешь, что художники не любят рисовать, когда на них смотрят. И потом, пусть это будет как в сказке, помнишь? — за одну ночь был готов дворец. Ты закрой глаза, а когда откроешь, будет целый город. Договорились?

— Да, — сказала Аленка. Она устала от разговора. Губы у нее обметало.

Работая, Валерия Александровна увлеклась. Аленка спала.

Город уходил в глубь стены. Над ним голубела полоска моря. Над морем всходили горы розовых облаков.

Прямо у пола начиналась булыжная мостовая.

Город, заметила вдруг Валерия Александровна, получается очень тихий. В нем слышно только Аленкино дыхание. Валерия Александровна обрадовалась, когда отыскала в нем еле заметный контур человека на улице. Она тронула его кистью, раз-два — человек пошел, шаги его отдавались в стенах домов.

— Мама, это кто? — Аленка опять проснулась.

— Человек. Ляг, Аленушка, тебе нужно еще поспать.

— Он идет к нам… Мама, а он кто?

— Ну… врач. Это врач, девочка.

Аленка задумалась.

— Нет… Опять таблетки пить, И уколы. И врачи приезжают на машине. Пусть это будет не врач. Пусть это будет лучше дядя Даня.

Дядя Даня был их с мамой знакомый. Больше Аленкин, чем мамин.

— Пусть, — согласилась мама. — Это будет дядя Даня, лежи, Аленчик, поспи еще, солнышко…

Аленка уснула (надолго ли?), и Валерия Александровна снова осталась как бы одна в комнате. Было тихо, тикали часы. Шел пятый час ночи. Валерия Александровна, чувствуя усталость, села — впервые, показалось, за ночь. Стала смотреть на город.

Моментами ей представлялось, что маленький и привычный мирок их комнаты исчезает и она стоит на каком-то высоком балконе и смотрит на город перед ней. Она и стояла когда-то на таком балконе и смотрела на город, — сейчас это почти уже забытое маленькое событие вспомнилось.

Она тогда училась в театральном училище, была худой некрасивой девчонкой (красивее-то она, правда, и не стала) и на высокий балкон попала вместе с хорошенькой своей подругой Иркой, за которой ухаживал парень, хозяин квартиры с этим балконом.

Дом был «старый» — с мраморными полуосвещенными лестницами и дубовыми перилами, с высокими дверьми и лепными потолками комнат, с изразцовыми печами и камином, с темным выщербленным паркетом, с тусклым светом большой старой люстры.

Дом стоял в толпе таких же старых домов и старых высоких деревьев; оранжево и желто светились высокие окна; на глухом стене одного из домов было небольшое окно, которое притягивало к себе какой-то грустью, — той, что возникает, когда представишь там человека, похожего на себя, или когда читаешь Андерсена. А потом ей показалось, что эти высокие дома сродни чем-то старым книгам с пожелтевшими страницами…