Кристина Гудоните - Дневник плохой девчонки Страница 15

Услышав, как к дому подъехала мамина машина, я, хотя еще даже не совсем стемнело, быстро нырнула в постель и притворилась спящей. Немного покрутившись на кухне, мама стала подниматься по лестнице.

Ну вот, теперь от разговора точно не увернуться, он приближается с каждым ее шагом, с каждой ступенькой…

Войдя в комнату, мама сразу посмотрела на меня — я это видела, потому что глаза прикрыла неплотно, — и явно удивилась, что я так рано завалилась спать… Подошла к окну, задернула занавески. Я-то думала, потом она уйдет, но мама не торопилась. Она включила настольную лампу, пристроилась на краю кровати и стала наблюдать за мной. Деваться было некуда, так что я потянулась и открыла глаза.

— Так я и знала, что ты не спишь…

Я ничего не ответила. Притворилась, будто только что проснулась и еще плохо соображаю.

— Нам надо поговорить, — сказала мама и глубоко вздохнула.

Я догадалась, что она волнуется, да и вообще мама не умеет решительно приступать к разговорам.

— Котрина, дело серьезное…

Ну вот, сейчас она скажет, что пока не собиралась становиться бабушкой, и потребует, чтобы я немедленно ответила, кто отец ребенка. Почему-то всех это заботит больше всего. Я продолжала молчать.

— Мы очень долго жили врозь, Котрина, и, может быть, немного отдалились друг от дружки.

Хорошенькое «немного»!

— Но как бы там ни было, ты всегда была и будешь моей единственной доченькой, которую я всегда любила и буду любить…

Ну вот, начинаются слюнявые нежности, значит, сейчас как врежет под дых!

— Не хочу ничего от тебя скрывать… Я пришла поговорить о Гвидасе.

Вот как! О Гвидасе? Это, конечно, куда важнее моей беременности!

— Котрина, я люблю этого человека, и он меня любит.

— Откуда ты знаешь, что он тебя любит? — проворчала я.

— Знаю, миленькая.

Я села и заглянула ей прямо в глаза.

— Послушай, мама, не надо называть меня миленькой!

Взгляд у нее сделался ледяным, голос задрожал.

— Нет, это ты послушай! Я люблю этого человека и хочу, чтобы ты вела себя с ним по меньшей мере прилично.

— Я и веду себя прилично. Ты разве не заметила? Я живу своей жизнью и даже не цапаюсь ни с кем, как раньше. Кроме того, я-то здесь при чем?

— Как это при чем? Тебе, как и мне, надо будет жить вместе с ним.

— Не хочу я с ним жить!

— Но почему? Можешь по-человечески объяснить, почему?

— Потому что он мне не нравится! — взвыла я. — Мне не нравится этот проклятый врун и бабник! Сама видела, как он с официантками обжимается. Он, как и папа, тебе изменяет! И ничего удивительного, что изменяет, ты для него слишком стара! Посмотри на себя! Посмотрись в зеркало! Тебе не кажется, что ты для него стара?

Мамочка во все глаза уставилась на меня и стала ловить ртом воздух.

— Котрина, что ты говоришь!

— Говорю, что думаю. Люби его сколько тебе угодно, а меня оставьте в покое! Мне на вас наплевать!

— Котрина!

— Что «Котрина»? Ты ведешь себя, как шлюха, а от меня требуешь, чтобы я соблюдала приличия?! Тебе до меня никакого дела нет, так и нечего изображать из себя заботливую мать семейства!

Тут мама влепила мне пощечину, и я умолкла. Она тоже молчала, ее трясло, видно, сама испугалась того, что сделала. После паузы она заговорила снова, на этот раз тихо:

— Еще я хотела сказать… Гвидас купил тебе путевку в Ниду, в прекрасный оздоровительный лагерь. Поедешь туда через три дня. Может быть, кроме всего прочего, тебе там помогут избавиться от некоторых вредных привычек — например, от пристрастия к коньяку…

Черт, припомнила-таки этот коньяк!

На том душеспасительная беседа и закончилась, мама — обиженная и рассерженная — вышла из комнаты. Вот и прекрасно! Мне теперь уже все равно, пусть знает, что я про них думаю.

Ясно как день: они решили от меня отделаться, выкинуть из дома, чтобы я им не мешала. Третий и всегда-то лишний, а сильно обозленный третий — лишний тем более! Мерзость, мерзость, мерзость… Черт, что же мне теперь делать? Мне всегда смешно было смотреть, как другие убегают от инфаркта или, синие и промерзшие насквозь, с нечеловеческими воплями ныряют в прорубь, а теперь, получается, сама буду каждый день как дура трюхать по берегу… Наперегонки с целлюлитными венерами и развратными пузатыми стариканами. Нет! Вот этому уж точно не бывать! Пусть меня на куски режут, я туда не поеду!

А что совсем меня выбило из колеи — мама почему-то даже не упомянула о моей беременности. Не верю, что вчера она ничего не слышала… Быть того не может!.. Она ведь стояла в дверях и слушала, я видела это своими глазами!.. Но что бы я сказала, если бы она спросила?.. Чего доброго, выложила бы всю правду: что хотела подразнить подруг и нарочно соврала… Мама, конечно, на меня рассердилась бы, может, назвала бы спятившей фантазеркой и, скорее всего, в очередной раз закончила бы тем, что сама-то я знаю, что делаю… Как всегда… Всегда я должна сама все знать, сама, сама и сама… Ей до меня вообще дела нет! Вот я, если бы заподозрила, что моя дочь залетела, если б хотя бы почувствовала что-то такое, тут же приперла бы ее к стенке! Ни минуты не медля… А ей наплевать. Только о Гвидасе и думает. Забыла даже о том, что мне надо к психологу ходить. Живу как в пустыне…

Что-то сегодня даже и писать дальше не хочется… Как мне все надоело. Черт, сейчас разревусь! Люблю тебя, дневник! Ты — единственный…

Проснулась в четыре и первым делом потянулась к голове. Она была на месте… А проснулась я оттого, что приснился ужасный сон.

Снилось мне, будто я, совершенно голая, сижу в бескрайней пустыне, сомлев от жары, и чувствую, что вот-вот потеряю рассудок… Вдруг вижу перед собой наполовину торчащее из земли большое зеркало в широкой старинной деревянной раме, довольно сильно накренившееся и занесенное толстым слоем песка. Подползаю к нему, отгребаю песок, смотрю на себя и вздрагиваю… У меня стальная голова! Не целиком стальная, а как будто бы плотно обвязанная прилипшим к черепу блестящим металлическим платком… И эта повязка голову страшно сдавливает — то ли оттого, что сама стягивается, то ли оттого, что голова все время растет… Осторожно пробую до нее дотронуться и обжигаю руку… Падаю на землю, пригоршнями загребаю песок и сыплю его на голову, стараясь погасить пожар…

И просыпаюсь…

После этого я долго не могла уснуть. Открыла «Острова», но и читать не смогла. Вылезла на крышу покурить. Там было хорошо, прохладно и совершенно тихо… В домах вокруг ни один огонек не светился, ни один листок не шелохнулся, время словно остановилось…

Я как-то странно себя чувствовала… Словно была не собой, словно душа вылетела и со стороны наблюдает за миром, в котором я живу… Словно я давно умерла…

Да нет, голова у меня не стальная,И мысли там, и даже надежды.Хотя «Острова в океане» читаю —А чувства молчат, как пустые одежды.

Я погружаюсь в болото, в трясину,Не вижу, не вижу дороги назад.Без нежности дохнут даже псины,А я тем более. И это — ад.

«Не оставь меня, а не то я умру!» —Сказала тогда я, и вот — умерла.Ради тебя принесла себя в жертву,В пламя костра безоглядно вошла.

Зарево пламени рдеет и манит,Как то окно, что манило меня.«Оставил, оставил, оставил, оставил…» —Шипят, извиваются змеи огня.

«Не оставь меня, а не то я умру!» —Как сказала, так и сбылось.С богом! Теперь я огонь на ветру!Ради тебя мне сгореть пришлось.[6]

Нечаянно стишок написала. На одном дыхании. Не знаю, как это вышло. Подцепила вирус сентиментальности!

Спокойной ночи, Котрина! Уже светает… Вот-вот начнется еще один бесполезный день.

27 июня

Спала я долго, потому что чертовски не хотелось просыпаться. А когда все же пришлось открыть глаза, увидела на ночном столике незапечатанный конверт, а в нем — эту самую мерзкую путевку в Ниду. Изучила. Стало быть, ссылка моя продлится весь июль (!!!), меня будут четыре раза в день пичкать листьями салата, и мне придется выполнять миллион идиотских заданий: бегать, гулять, сидеть, лежать, крутиться, вертеться, лазить, потягиваться, дышать, терпеть массаж, медитировать, общаться с идиотами и все такое прочее. Не дождутся! И я, понятно, не собираюсь ждать, пока меня туда засунут. Надо что-нибудь придумать… Осталось меньше трех дней.

Жизнь сегодня явно не задалась. Ни мама, ни Гвидас со мной не разговаривали, я, понятно, тоже с разговорами к ним не лезла. Зато никто на мозги не капал — уже хорошо. Хотела поехать в город, но оказалось, что у меня нет ни цента, и пришлось от этого намерения отказаться.