Пётр Столповский - Дорога стального цвета Страница 15

Он почти неосознанно жевал и жевал все, что попадало под руку. И челюсти, и желудок, и все тело делались чужими, и руки переставали слушаться его. Так странно и дурно ему еще никогда не было. Но он ел и ел, потому что желудок требовал разбавить чем-то отравное пойло.

— Во дает, сосунок! Во лопает! — словно издалека донесся до него Панькин голос.

— Трескай, малый, трескай, — подсовывала ему миску с пшенной кашей раскрасневшаяся, развеселившаяся старуха. — Трескай тут, там не дадут.

— Там тоже дают — пайки. Га-га-га!..

Зуб пытался сообразить, где это там, но мысль ускользала. Наконец понял: в тюрьме. «Сволочи! — пьяно подумал он. — Их бы сейчас одной очередью из автомата...» Он стукнул кулаком по столу.

— Не буянь, фраер, — проворчал Чита. — В рожу дам.

— Лежу на нарах, как король на именинах, и пайку серого стараюсь получать,— запел Панька и смолк. Видать, еще не выбрал свою норму — не пелось ему.

Перед глазами колебались лица, мельтешил ощеренный гнилыми пеньками старухин рот, куда-то уплывало и никак не могло уплыть обезьянье обличие Читы. А в желудке лежал тяжелый угловатый булыжник, и становилось все труднее удерживать его там. Булыжник ворочался, ему было тесно, он искал выхода.

— Чита, Панька, сволочи! — раздался над самым ухом женский голос.— Что ж вы без меня пьете?

Зуб беспомощно запрокинул голову и увидел расплывающееся, нерезкое лицо с ярким пятном

посередине — накрашенными губами. Потом различил черные перехваченные желтой лентой волосы.

— Фроська, так тебя и этак, не боись, щас повторять будем!

— А кто это такой молоденький? — заворковало лицо, приближаясь к Зубу. — Это кто у нас такой хорошенький да пригоженький?

— Куси его, Фроська, куси! Га-га-га! Необъезженный лошенок-то. Куси его!

— Она не упустит, объездит! О-го-го!

— Ладно вам, кобели! Все одно на уме! — прикрикнула на ржущих Фроська. — Они тебя обижают, да? Ух ты, махонький, хорошенький, фазанчик! —засюсюкала она. — Я не дам тебя обижать. Фроська любит маленьких.

Она подсела к Зубу, притянула его к своему пышному, пахнущему духами, потом и полынью телу и погладила по вихрам. Уплывая все дальше в туман, Зуб клонил голову к ее мягкому плечу, и становилось ему лучше от этих Фроськиных ласк и сюсюканья.

— Зачем опоили фазанчика? Ах, этот нехороший Чита! Ах, этот подонок Панька!

— Кончай выдрючиваться, Фроська, — буркнул Чита, — Мужики, на бочку!

— С дам не берем! Дамы пьют задарма! На стол полетели три бумажки.

— Ты, фраер!

Зуб поводил по столу осовелыми глазами, потом полез в карман и неверной рукой выкинул все, что выгреб.

— Я ж говорю, свой мужик! Все ведь отдал, я знаю.

— Ничё, сегодня ночью зашибет... Или я его зашибу. Стаська без слов смел со стола деньги и двинул на выход.

— Хватит ему пить, не давайте больше фазанчику, — заступилась за Зуба Фроська. — Не слушай никого, не пей больше. Видишь, позеленел аж весь. Пойдем, миленький, я тебя уложу... Ой, да ты вырвать хочешь! Скорей на двор, скорей, миленький!

Она подняла Зуба за безвольные плечи и потащила из хибары на вольный воздух. Сотрясая тело, камень рвался из желудка упругими толчками.

— Фроська! — глухо окликнул Чита. — Смоется — шкуру спущу!

Зуб споткнулся о порог, и тут его начало выворачивать наизнанку.

— Ох, и свинья ты, миленький!—отряхивала руку Фроська. Она волоком оттащила Зуба подальше от крыльца.— Ну ничего, фазанчик, поблюй, легче станет.

Зуба корежило, как припадочного. По телу пробегали судороги, дрожали и подкашивались ноги. Выпучив глаза, он хлестал в бурьян, и ему казалось, что вслед за этими мучениями придет смерть.

Предательски отравленный желудок очистился от несусветной гадости, а его все дергало, все сотрясало, пока он не покрылся холодным, липким потом и не обессилел вконец. Он застонал, и стон этот похож был на рычание. Отойдя от изгаженного бурьяна, измочаленный Зуб повалился на землю.

— Миленький, пойдем в избу, — затормошила его Фроська. — Ну-ну, вставай!

Он попытался подняться, но снова перехватило дыхание, начало дергать и корежить с прежней силой. Было это так мучительно, что пальцы бессильно заскребли землю. Внутренности, казалось, не выдержат, оборвутся, и их выворотит наружу. Задыхаясь, Зуб отплевывался чем-то зеленым.

Над ним остановился Стаська с бутылками в руках. С минуту он смотрел на Зубовы корчи. Потом оттопырил край верхней губы, оскалив железные фиксы, тронул Зуба тупым ботинком, как бы примериваясь для сильного удара. Но удара не последовало.

Сколько-то времени Зуб лежал распростертый, трудно, прерывисто дышал и клацал вязкими, до одури противными зубами. Внутри было холодно, гадко и пусто, как в прелом дупле. Башка разламывалась на части.

Фроська кое-как подняла его, приставила к стене сарая, велела низко наклониться и вылила ему на голову полведра воды. Череп сдавила острая боль. Но в глазах стало проясняться, хоть мир и был еще чересчур подвижен и расплывчат.

Зуб потаращился на Фроську, пока в глазах не установилась резкость, и сказал заплетающимся языком:

— Фроська, ты хорошая.

Голос был слабый, сдавленно-стонущий.

— Хорошая, миленький, хорошая, — усмехнулась Фроська и вздохнула. — Была хорошая, да уж давно кончилась.

— Нет, ты хорошая! — с пьяной настойчивостью» повторил Зуб. — Ты в тыщу раз лучше их.

— Ладно, фазанчик, пойдем в избу, я тебя уложу. Под потолком шевелились пласты табачного дыма. На столе добавилось пустых бутылок.

— Фроська, паскуда, пей! — протянул полный стакан водки Чита, плеснув себе на руку. — Пей, поминай свою проклятую душу!

Покачиваясь, Зуб повернулся к нему и угрожающе, как ему хотелось, произнес:

— Она н-не паскуда! Она хорошая!

— О-хо-хо! — взорвалась изба. — А-ха-ха!

— Уже объездила! Ну, Фроська! Ну, стерва!

— Это вы стервы! — истерически заорал Зуб срывающимся голосом, и смех оборвался.

— Но, ты, фраер! — грозно приподнялся над столом Чита. — На кого пасть растворяешь? Счет зубам потерял или как?

Старуха дернула Зуба за рукав, и он плюхнулся рядом с ней на скамью.

— Чего гаешь, малый? — заскрипела она ему на ухо. — Язык тебе не помощник, коли задом думаешь. Прикуси язык-то. Чугунком варить надо, а потом уж гаить.

И она, как недавно белый старик, постучала его по лбу костяшкой пальца.

— За Фроськину волю, за проклятую долю! — крикнула Фроська и опрокинула в себя стакан водки.

Зуба передернуло оттого, как лихо она это проделала. А та покривила крашеные губы, покрякала себе в рукав и стала закусывать.

— Фроська, зачем ты пьешь? — с болью спросил Зуб, скользя глазами за ее уплывающим лицом. — Ну зачем?..

— Пьется, миленький, вот и пью, — безразлично сказала она, хрумкая огурцом. — Чтоб везде одинаково горько было — и внутри, и снаружи.

— Нельзя так, Фроська, — совсем как старуха проскрипел Зуб, потому что его стали душить слезы. — Ты... хорошая... Ты...

У Зуба перекосило мордаху, слезы щекотно побежали к губам.

— Заткнись, миленький, — с горечью, не грубо сказала Фроська, выдавливая сок из остатка огурца. — Заткнись, апостол чертов.

— Осенний знойный ветерочек,

Зачем ты так дуешь холодно,—

гундосо запел вдруг Стаська, раскачивая над столом свешенную голову. На второй строчке голос его стал какой-то стариковский, надтреснутый, будто навек простуженный.

А Зуба душили слезы жалости к Фроське, к себе, ко всем, кому на свете плохо. И Фроська не унимала его, считая, видимо, что эти, хоть и пьяные, но чистые слезы по праву принадлежат ей. А может, она сама плакала этими Зубовыми слезами, потому что ее загрубелая и затасканная душа давно разучилась это делать. Она плакала его слезами еще и потому, что была женщина, потому что натура ее все же не могла обходиться без слез.

— Гуляй, моя детка, на свободе,

А мы за решеткой все равно, —

подхватили Панька со старухой.

Слезы прошли так же внезапно, как начались. И жуткое безразличие нахлынуло на Зуба. Оно смяло его, сгорбило, сделало маленьким и тщедушным, и даже странно ему показалось, что он еще достает ногами до пола.

Зуб слез со скамьи, доковылял до угла и, кинув бушлат на бурый, сто лет не мытый пол, рухнул на него как подкошенный.

А хибара рыдала дурными голосами, в которые вплелся теперь и Фроськин голос:

— ...Не плачьте, глазки голубые,

Не плачьте, не мучайте меня...

Упав на бушлат, Зуб стремительно полетел в тартарары, кувыркаясь легко и бестелесно. И был этот полет длинным до жути, и чтобы проверить, не летит ли он на самом деле, Зуб больно стукнулся головой о пол. На мгновение полет прервался, а потом его снова понесло, понесло... Слова песни вытягивались в монотонный вой. Наконец все захлестнула чернильная темь. Зуб потерял сознание...