Геннадий Михасенко - В союзе с Аристотелем Страница 15

— Ах, о чем говорили?.. Конечно, о тебе. Плохо, брат. Ты катишься в пропасть.

— В пропасть?

Юркино недоумение так ясно обозначилось на лице, что Аркадий не выдержал, рассмеялся и хлопнул брата по плечу.

— Но у тебя есть еще время удержаться. Галина Владимировна говорит, что ты в основном парень крепкий, но… нервишки.

— Какие нервишки?

— А те, коими пронизаны твои телеса. — Аркадий ткнул пальцем в тощий Юркин живот. — Они тобой управляют, а не ты ими. Скажут они тебе: «Сделай рожу!» Ты — раз! — и скорчишь. Скажут они: «Кинь галошу!» Ты — фрр! — и кинул… А надо нервишки в кулаке держать — вот так… А то по молодости-то израсходуешь их, а как придет им самое время служить, у тебя их и не окажется. Понял?

— Хм, — сказал Юрка.

Василиса Андреевна позвала ужинать.

— Что это вы там обсуждали? — спросил Петр Иванович.

— Так. Некоторые физиологические истины.

— Какие, например?

— Ну, например, что такое нервы.

— Ах, нервы!..

Чтобы увести разговор от опасной в какой-то мере темы, Юрка спросил, разглядывая листок отрывного календаря:

— Слушайте, вот загадка в календаре: «По земле ходит, а неба не видит».

— Так.

— А в разгадке написано: «Свинья».

— Ну?

— Ведь это неправильно. Свинья может задрать голову — и все.

— Пожалуй, — согласился Аркадий.

— Или на спину лечь, — продолжал Юрка.

— Конечно.

— Значит, загадка неверная.

— Ну и что?

— А зачем же неверное печатают? Разве можно неверное печатать?

— Но в принципе загадка верная. Ведь свинья смотрит вниз — значит, неба не видит.

— «В принципе»! При чем тут «в принципе», если она может лечь на спину?

— Почему я от тебя ни одного толкового слова не слышу? Все какую-то ерунду, — укорил Петр Иванович.

— А, — махнул Юрка рукой с ложкой, — вечно тебе ерунда.

— Конечно. Разве умный человек будет вот так о свинье рассуждать: почему да отчего?

— Я же у тебя научился. Ты ведь сам всегда: как, что, откуда, зачем?

— Так я же человеческой жизнью интересуюсь.

— Кстати, о человеческой жизни: вы больше не встречали этого мародера Христова? — спросил Аркадий.

— Нет, — ответил Юрка. — Мы вчера с Валеркой почти всю Перевалку обошли — нет.

— Вон они чем занимались, — проговорила Василиса Андреевна. — А я думала: куда они делись? В город? Так денег вроде не просил. А они, дурачки, розыски устроили.

— Почему это дурачки? — возмутился мальчишка.

— А кто же? Нешто верующих выслеживают? Пусть и басурманы. Не подпускать их к себе — не подпускай, а выслеживать-то зачем? Не звери ведь — люди, какие-никакие.

— Ангельское сердце! — заключил Аркадий. — Ты, мама, совершенно не готовишься к небесной революции. С каждым днем человечество все дальше и дальше отходит от религии, и, естественно, вот-вот настанет миг, когда Вселенная крикнет восторженно: «Ура! Я освободилась от этого бремени — бога!»

— Точно! — поддержал довольный Петр Иванович. — И ты, мать, просто на бобах останешься.

— Нечего-нечего старуху подзузоливать… Каши добавить?

— Добавь, — сказал Аркадий.

Юрка любил братовы реплики. В них всегда звучало что-то необычное, смешное и серьезное. Мальчишка чувствовал, что и отцу эти высказывания нравятся — он всегда слушал с улыбкой и хоть коротко, но высказывал свою приверженность к сути сыновьих слов.

— Есть такие стихи, послушайте. — Аркадий перестал жевать.

Народ мы русский позабавимИ у позорного столбаКишкой последнего попаПоследнего царя удавим.

— Хорошие стихи! — сказал Петр Иванович.

— Уж больно замашистые, — заметила Василиса Андреевна.

— Народная молва приписывает их Пушкину. И, по-моему, не зря — все здесь пушкинское: и ритм, и гармония, и острая мысль.

— Сразу и царя и попа!

— Вот именно… Я к чему привел эти стихи? А к тому, что еще в ту эпоху с попами, с религией, как видите, не церемонились. В ту! Так нам ли сейчас с ними церемониться?! Тем более, что от былого божьего могущества остались охвостья.

— Ну вот, значит, не зря мы выслеживаем.

— Выслеживайте, — заметил Петр Иванович. — Только я не знаю, куда вы спрячетесь, когда столкнетесь с ним.

— Не бойся, не спрячемся. Мы будем бежать следом и кричать: «Это вор! Это вор!»

— Э-ха-ха! — вздохнула Василиса Андреевна, ставя на плитку таз с водой и опуская в него грязные тарелки.

Поблагодарив хозяйку за ужин, все вышли из-за стола. Юрка, вытирая руки о полотенце, переброшенное через плечо Василисы Андреевны, грозно прошептал ей в лицо:

— А забыла, что в газете печатали? Про девушку, которая бросилась под поезд?

— А ты не ершись. Мало ли что в газетах пишут. Даже вон в календаре, сам же говоришь, неправильно пишут, а уж в газетах…

— Но в принципе-то правильно!

— Ладно-ладно, «в принципе»! Спать вон иди.

— «Спать»! — сердито повторил Юрка.

Он несколько раз, задумавшись, прошелся от печки до порога, сыто поглаживая живот, затем остановился на миг и шагнул в комнату Аркадия. Аркадий рассматривал какую-то большую книгу и при появлении Юрки захлопнул ее. Мальчишка прочитал: «Тициан».

— Кто это?

— Венецианский художник.

— Ты, по-моему, что-то скрыл от меня, — проговорил Юрка, пытливо глядя в глаза брату.

— В каком смысле?

— В смысле Галины Владимировны. Она тебе что-то такое сказала…

— Ну что же. Может, кое-что и скрыл.

— Почему?

— Есть вещи, которые касаются только взрослых.

— Хм… А почему нет вещей, которые касаются только детей?

— Кто знает. Может, и такие вещи есть. Даже наверняка есть.

Юрка опять хмыкнул и, прищурив один глаз, задумался. Да, пожалуй, такие вещи есть, о которых, кроме мальчишек, никому более знать не дозволено. Значит, вправе существовать вещам, о которых, наоборот, положено знать только взрослым. Сделав такой вывод, Юрка надул щеки, с каким-то кряканьем выпустил воздух из-под губ и пожал плечами.

— А что рисовал этот художник?

— Людей. Воспевал человеческую красоту… Ты вот давеча сказал, что Галине Владимировне тяжело да и далеко носить тетради. Ты что, знаешь, где она живет?

— Знаю. Где-то в Новом городе, у какой-то старухи.

— Словом, где-то на земном шаре?

— Да нет, точнее. Мы с Валеркой однажды прямо из школы побежали по линии к бугру. Там после разлива в ямах вода осталась, и в этой воде развелись щурята. Мы бегали силить. Как-то я увидел вот такую щуку. Стоит, как палка, в метре от берега, и никак ее не достать. Я зову Валерку…

— Погоди-ка, милый, ты ведь что-то о Галине Владимировне хотел сказать.

— Что? А-а… Да мы просто несколько раз видели, как она с тетрадками по насыпи проходила к Новому городу.

— А о старухе ты откуда проведал?

— Это я догадался. Принесла раз Галина Владимировна из дому ножик нам на труд, а мы его потеряли, да так, что и не нашли. Ох, говорит, и влетит мне от старушки моей. Ясно, что у старушки живет и что эта старушка злая.

— Да-а… Ну, а со щукой как, засилили?

— Засилили. Валерка прибежал, придержал меня за руку, я наклонился — и р-раз! Вот такая щука!

— Что-то не помню ее ни в жареном, ни в пареном, ни в маринованном виде, твою щуку.

— Так она сорвалась. Взлетела в воздух и опять плюхнулась в воду.

— Досада.

— Еще бы! Я как сейчас помню, как она плюхнулась. Шмяк — килограммов на десять.

— И в это время вы увидели Галину Владимировну?

— Нет. Чуть позже, когда мы сидели и горевали.

Из горницы вдруг стремительной чередой полетели шипение, треск и свист радиоприемника — это Петр Иванович перед сном «пробегал» по эфиру. Какофонию неожиданно пресекла чистая мелодия. Аркадий рывком, так что настольный «грибок» опрокинулся, бросился в горницу, чтобы Петр Иванович не сбил удачную волну, и тут же вернулся, с улыбкой помахивая руками.

— Что играют?

— Вальс.

— Молодец. Чей?

Этого Юрка не знал. Каким-то чутьем среди других мелодий он угадывал вальс, но композиторов не различал, как Аркадий ни бился; разве что иногда угадывал Штрауса. И теперь, зная, что врет, Юрка выпалил:

— Штрауса.

Не переставая дирижировать, Аркадий покачал головой: нет.

— Чайковского… Римского-Корсакова.

— Глазунова! Концертный вальс. Такие штуки пора знать.

— Ерунда, — сказал Юрка и зевнул с большим усердием, чем хотелось.

Аркадий воспользовался этим и напомнил, что уже двенадцатый час.

— Чувствую, — ответил мальчишка и отправился к своей кровати, сам не замечая, что болтает рукой в такт музыке.

На кровати спала Мурка. Юрка взял ее пригоршней, приподнял, уселся сам на теплый пятачок и положил Мурку на колени. Она как была калачиком, так и осталась, даже глаз не открыла, только замурлыкала.