Михаил Никулин - В просторном мире Страница 15

Вахрамеев почесал бороду и говорит: «Доехали до проклятого места. Чорт тут живет — Иван Федорович. Земля вся ему подвластна. Любит тишину и спокойствие. Цыгарки не палить, не разговаривать. Доставайте мазницы да погуще мажьте дегтем колеса и оси».

… Мне невдомек: вот, думаю, шутку придумал старик… Стою, и ни с места, а другие уже разбежались по подводам и мажут оси, спешат.

— А ты что стоишь? — спрашивает Вахрамеев. — Мажь! Кому говорю?! Скрипу Иван Федорович не любит! — и так тряхнул за рукав, что я не на шутку испугался и кинулся подмазывать..

До зари ехали, — ни шороху, ни стуку, ни живого слова.

Стало сереть и развидняться. Старик Вахрамеев поднялся на свою подводу и с бочки во весь голос крикнул:

— Снимай шапки, крестись! Черную полосу пересекли!

Подводчики вслед за дедом перекрестились, сразу заговорили, влезли на подводы и рыском погнали лошадей… А я, глупой, все оглядывался: думал увидать, стало быть, черную полосу…

Дед криво усмехнулся.

— Ну, увидали же? — заинтересовался агроном.

— Увидал после, а тут разглядел только тот самый пруд… В сторонке он синел, туманом малость курился.

Даша крикнула от вагончика:

— Помешивайте, а то пригорит! А из ребят кто-нибудь сбегал бы телка распутать, да и вам, Алексей Михайлович, пора с коня снять торбу, а то он чихает, как простуженный.

— Замечание правильное, хоть и не ко времени, — сказал агроном и вместе с Мишей поднялся.

Дед помешал суп, убавил огня, а тем временем вернулись Алексей Михайлович и Миша.

— Так когда же увидели эту полосу? — снова подсаживаясь к костру, спросил агроном.

— А это уж было на обратном пути. К полосе-то мы подъезжали средь бела дня, и жара стояла пеклая. Коршуны, и те летали так — не бей лежачего. Опять остановились на совещание. Вахрамеев, старик-то, долго допытывался у Меркешки Рыжего, — точно ли он видел в Торговой самого этого Ивана Федоровича. И не лучше ли в ближней балочке до ночи переждать… Меркешка клялся и все хлопал шапчонкой о землю:

— Тогда, — говорит, — артелем выньте из меня душу! И век бы моим сородичам света божья не видать: обоз наш из Торговой, а он — туда… И принцесса с ним, вся разряженная в белое, и шляпка на ей с цветочками.

— Кони какие? — допытывался Вахрамеев.

— Да его же: серые, в яблоках. Чуть не задавили.

— А как же мы не заметили? — опять допытывается дед Вахрамеев.

— Так он другой улицей. Неужели же ты, дед Вахрамей, забыл, что за солью в бакалею посылал?.. Сам же, помнишь, две копеечки приплющенные давал…

Дед Вахрамеев, должно, вспомнил про свои приплющенные копейки и сдался. Велел всем снять шапки, покреститься, и мы, значит, поехали.

Около этого самого пруда-то повстречали сторожа, чудного кудлатенького старичишку, ну, в точности похожего на ежа.

Вахрамеев опять же к нему с вопросом насчет Ивана Федоровича.

— Вихрем умчало, с прахом унесло на Торговую, а объездчик по такому случаю выпимши… За старшего на северном участке — я! — выкрикивал кудлатый старичишка и смеялся, как малый, до слез.

— Ты, — говорит ему дед Вахрамеев, — тоже нынче пьяный?

А старичишка смеется:

— Рюмкой, глупая твоя голова, крестьянскую душу не упоишь! От простору, от воли степной пьян я! Купайся, — говорит, — пои лошадей, ходи фертом по земле!

И так разошелся, что стал выплясывать. Пляшет и приговаривает: «Ходи, хата, ходи, печь…»

Поддались мы его веселью и вздумали не только, напоить лошадей, а и покупаться. В самый разгар купанья на тройке серых из лощины выскочил сам хозяин.

Старик глубоко задумался, глядя на нагоревшие угли костра.

— Видать, то, что случилось потом, запомнилось надолго? — вопрошающе взглянул агроном на старика, на притихших ребят.

Подошла Даша с алюминиевыми чашками. Наполнила их укипевшим супом.

— Красноречивы. Суп-то в кашу обернулся! Пока горячий, ешьте… Ребята, старым, может, охота поговорить, а вы ешьте на здоровье.

Даша ушла, но ребята не потянулись за ложками. Встал и агроном и, достав из кармана металлический складной метр, топтался на месте.

— Вы это правду сказали: запомнилось накрепко. Надо, чтоб и они знали и помнили про это, — указал старик на ребят. — Хозяин-то, Иван Федорович, был в сером дорогом костюме, а усики — черненькие, подбритые. Косматый старичишка хотел взять всю вину на себя. Штаны расстегнул… А хозяин ему с усмешечкой: «Нашел, чем удивить. Твою спину, — говорит, — наизусть изучил». Попробовал было за всех ответить старик Вахрамеев.

— Спроси с меня, — говорит, — мы ж не одинаковые!.. Я — старший… Вот есть совсем парнишка, — это он про меня.

Иван Федорович, покатываясь от смеха, говорит:

— А я вас всех под один цвет, потому что все вы сволочи. Везете чужое… Хозяин ждет нефть. Жалко хозяина, а то бы заставил вырыть яму, слить в нее из бочек да и выкупать вас!.. Нет, — говорит, — я нынче не злой, хочу пошутить…

— Нацедите-ка, — говорит, — из каждой бочки понемногу, а я вас для первого разу только покроплю.

И кропил, сам кропил, как поп на водосвятии, травкой этак по голым макушкам. Потом травку-то отшвырнул и велел всем выстроиться.

Перед фронтом проехал. Вахрамееву — старик стоял на правом фланге — крикнул:

— Кажется, ты печалился, что не все одинаковые? Вот и брешешь! Все вы — говорит, — одной масти, — черные, как негры!

Засмеялся и ускакал. Иван Никитич замолчал.

— И ведь чудно все это! Они, ребята, не поверят… Скажут, под старость у деда в голове не все в порядке, — задумчиво проговорил агроном, глядя на широченную полосу зяби и, может, именно туда, где проходила страшная дорога, а за ней взгорье, а уже за взгорьем прятался бывший пруд коннозаводчика. Туда смотрели и ребята.

— Теперь-то и мне за давностью лет случай этот кажется сказкой, — заговорил Иван Никитич. — И вспомнил про него не сейчас, а в Целине. Приехали за коровами. Пришел к секретарю райкома, к Александру Пахомовичу… И он весь день и всю ночь занимался моим делом. Всех председателей колхозов на ноги поднял и все это в телефон: «Большевик должен глядеть дальше, а ты прячешься под колхозным забором. Пойми же, что они пострадавшие от войны, что помочь им — дело государственной важности!»

Быстро поднявшись и поводя рукой, разгоряченный Иван Никитич продолжал:

— А теперь, товарищ агроном, можете полюбоваться на наших коров, — мы их достали на этой же земле — только на колхозной!

Даша, заслышав громкий разговор Ивана Никитича, вышла из вагончика и со ступенек громко спросила агронома:

— Алексей Михайлович, вы чем разгневали старика?

— Мы не ссоримся. В разговоре сличили старое с новым! — ответил агроном.

— Что же вышло?

— Вышло, Даша, что землю надо пахать глубже! Пойду проверить!

Агроном показал складной метр и, попрощавшись с Иваном Никитичем, торопливо ушел туда, где работали тракторы.

Когда солнце немного склонилось к западу, стадо было уже далеко от тракторного стана. На ребят рассказ старика произвел большое и странное впечатление.

С вершины пологого ската ребятам теперь ясно был виден пруд, вода которого в изогнутой впадине блестела синеватым стальным блеском. Они оглядывались на пруд, на осевшие красно-кирпичные стены постройки с ржавой железной крышей, с торчащей грушевидной колонкой на ней. И пруд и постройки лишний раз убеждали их, что старик не мог придумать этой страшной сказки… Но у сказки был странный конец. О нем-то и спросил Мишу Гаврик:

— Миша, но их же, наших-то, было, может, до десятка да еще косматый старик?.. А чужак — один…

Чувствовалось, что Гаврику был тесен его полушубок.

— Я и сам так думаю, — глядя в землю, ответил Миша.

— Тут бы всем колхозом на эту гадюку… Квелые собрались, — с огорчением — в голосе заметил Гаврик.

— Гаврик, а по-моему, у них не было вожатого.

— А Вахрамеев? — неуверенно спросил Гаврик.

— Нет, негож. Хоть он и хороший старик, а вину за собой признал!

— А косматый вовсе нетвердый. Скорей за штаны! — передернул плечом Гаврик.

Миша еще раз оглянулся на пруд, и он показался ему затерянной в степи саблей.

— Гаврик, Буденный тогда, должно быть, маленький был… Может, как ваша Нюська.

Гаврика такое сравнение вполне убедило, потому что с Нюськи многого не спросишь.

Оба замолчали и погнали коров побыстрей за дедом.

Как ни старательно увязывали порожнее ведро между рогами, но оно гулко бубнило, когда корова опускала морду, чтобы на ходу сорвать пучок травы. К нежному позваниванию колокольчика примешивался несуразный, пугающий телят звук, да и сама корова казалась телятам страшной, и они, подходя к ней, то принюхивались, то шарахались в сторону. Создавалась толкотня, нарушалось непринужденное течение маленького стада. В хвосте стада не замедлил появиться Иван Никитич. Он быстро кусал сухие, сморщенные губы и так же быстро переводил зоркий взгляд с коровы на ребят.