Михаил Никулин - В просторном мире Страница 16

Гаврика такое сравнение вполне убедило, потому что с Нюськи многого не спросишь.

Оба замолчали и погнали коров побыстрей за дедом.

Как ни старательно увязывали порожнее ведро между рогами, но оно гулко бубнило, когда корова опускала морду, чтобы на ходу сорвать пучок травы. К нежному позваниванию колокольчика примешивался несуразный, пугающий телят звук, да и сама корова казалась телятам страшной, и они, подходя к ней, то принюхивались, то шарахались в сторону. Создавалась толкотня, нарушалось непринужденное течение маленького стада. В хвосте стада не замедлил появиться Иван Никитич. Он быстро кусал сухие, сморщенные губы и так же быстро переводил зоркий взгляд с коровы на ребят.

— Стало быть, вы красивое не любите? — внезапно спросил он.

— Это вы про ведро? — догадался Миша.

— А то про что же? Корова по всем статьям хороша, а над ней такое надругательство… Не видите, что за ералаш у нее на голове?.. Спрашивается, за какой проступок наказана?

— Дедушка, вы же сами велели, сами помогали привязывать, — сказал Гаврик.

— Сам, сам! Сам — тот, у кого голова, а не борода!

— У вас же нету бороды.

— Значит, по обеим статьям не вышел.

Старик засмеялся. Он был почему-то особенно хорошо настроен и все искал случая поговорить о красоте.

На пути попалось раннее озимое поле. Оно было ровное и зеленое, как живой изумруд. Обходя его, ребята упустили двух коров.

— Нет-нет, еще не дано вам понимать красоту. Не научитесь, — скучно мне будет помирать. Вы ж только поглядите: ширина, что море, ряды — натянутые шнуры… Глаза невольно смеются… А кто сделал их? Люди! Колхозницы! Теперь на тракторе — платок, на сеялке — тоже платок. И руки у них, как у Дарьи, чугунные, шершавые, а ловкие какие!.. Как же можно пустить скотину на это загляденье?

Старик говорил громко. Он не ругался, а просто высказывал чувства, волновавшие его сердце, и ребятам нравилась эта чистосердечная откровенность, так глубоко западающая в душу. Они угрожающе кричали «гей-гей!» и отгоняли коров от края озимого поля, как от крутого обрыва.

Замечая это, старик отрывисто поддакивал:

— Да-да! Так-так!

Когда миновали озимь и ребята облегченно вздохнули, старик сказал мягче и спокойнее, что оба они заслуживают похвалы и что теперь можно поговорить о том, о чем говорят между делом скуки ради.

— Сделал хорошее дело, и на душе легче, как вон у тех людей.

Старик указал головой вдаль и в вышину.

В небе, покрапленном мелкими рыжими облачками, как веснушками, гуляли две дымчато-белые птицы. Накреняя крылья, они стремительным полетом на синеве простора рисовали большой угол. Секундами казалось, что они сталкивались и от страшного удара друг о друга взрывались, ослепляя глаза брызгами хрустальной пыли. Но это вспыхивало на солнце их дымчато-белое оперение, а сами птицы в следующее мгновение были уже далеко одна от другой и, охватывая растянутым кольцом добрую треть неба, снова шли навстречу.

— Что они делают? — не отрываясь от птиц, спросил Гаврик.

— Кто его знает… Нет, знаю, — спохватился старик: — они пробуют силу.

— Они скоро полетят на юг? — спросил Миша.

— За моря… За наши, а потом за чужие.

Иван Никитич поправил Гаврика:

— Луни — птицы. Они через все моря без паспорта. Доживете, что и люди будут так через границы… А только сложа руки этого не дождешься… Смотри, смотри! — с жадной заинтересованностью заволновался старик. — Луни пошли на ветер! А он их вверх, вверх!

— Красота! — переводя дыхание, заметил Гаврик, но ему не понятно, почему старик сказал, что птицы шли сейчас на ветер, если над землей ветер тянул совсем с противоположной стороны, и он спросил об этом.

— Вон и по рябым облакам видно, откуда течение. Сердце у тебя, Гаврюша, с пылом. Это хорошо, а думать не любишь. Нос часто будешь разбивать, мозоли натирать.

— Дедушка, а нога уже не болит!

— И нечего ей болеть, потому что главному она помеха. Луни, Гаврик, тоже не сразу научились так летать… Вы вот подумайте, как с коровы снять наказание.

Он хлопнул Гаврика по плечу и, заметив, что красно-бурая, позванивая колокольчиком, отклонялась в сторону от неглубокой котловины, где в редкой предвечерней дымке виднелись хаты ближнего села, пошел в голову стада.

Стадо на заходе солнца остановилось на окраине небольшого села. Через проселочную дорогу виднелось картофельное поле, пестревшее платками. Женщины понукали волов, женщины шли за плугом, и женщины собирали в ведра, в корзины желтевший на бороздах картофель. И в довершение — две женщины сидели на дрогах, в которых впряжены были сытые, хорошо вычищенные кони.

— Куда ни глянь — все юбки да платки, — весело засмеялся Иван Никитич. — Кучер, и тот в юбке. А другая, что рядом, видать, начальник.

— Маленькая, как девчонка, — сомневаясь в догадке старика, проговорил Гаврик.

— Спиной сидит, не угадаешь, — заметил Миша.

— Можно проверить. Кони веселые, ездят налегке, — сказал старик и хотел было итти к дороге.

— Пелагея Васильевна, люди-то, должно, до вас! — раздался женский голос с картофельного поля, и та маленькая, что сидела рядом с кучером, оглянулась, рукой показала кучеру, что надо подъехать.

— Можно бы и пешочком, а лошадей понапрасну не крутить, — недоброжелательно отозвался старик.

Ребята сразу насторожились и, веря в безупречность мнений Ивана Никитича, уже заранее решили, что лучше будет, если они хоть немного отойдут в сторону, и они отошли. Из-за коров они теперь видели только лицо Пелагеи Васильевны, которая, к новому огорчению ребят, не сошла о дрог, а поманила к себе Ивана Никитича.

— Очень важная, — заметил Гаврик.

Помня, что с первого взгляда секретарь Целинского райкома показался неприветливым, и непонятным, Миша решил быть осторожным:

— Гаврик, а может, хворает? Под платком, вишь, сколько седых… и лицо худенькое.

К голосу, к словам Пелагеи Васильевны ребята не могли придраться: она разговаривала со стариком тихо, изредка покачивая головой… Но вот она заметила идущего стороной от села к картофельному полю старичка, выбритого, с подстриженными усами, в белых валенках, и окликнула его:

— Матвеич, от бабив, что на винограду, добру вистку привезла!

Матвеич в недоумении остановился.

— Добру? Не верится. Яку ж вистку? — поднимая голову, спросил он.

— Кажуть, хай у бригадира очи повылазят!

— Така вистка?

Матвеич опять опустил голову.

— Така. Заробыв?

— Мабудь заробыв.

— Ото ж получай грамоту да дывись, чтоб я из совиту вистку не прислала, бо чубуки треба швыдче укрывать, а не ждать морозов.

— Мабудь так.

Матвеич заспешил на картофельное поле, откуда доносились женские голоса.

— Вы б ему, Пелагея Васильевна, грамоту дали сразу и за то, что подводы за картошкой не наряжает!

— Что-то он закружился!

— Так у него ж валенки из шерсти того, белого, круженого барана.

На картофельном поле раздался дружный смех.

— Тогда ж Матвеич ни при чем: порча всему круженый белый баран, — уже переходя на русскую речь, душевно смеялась Пелагея Васильевна.

Ребятам тоже было весело.

Миша со степенностью пожилого колхозника проговорил:

— Гаврик, всему голова — она, председатель Совета. И про картошку знает и про чубуки расскажет.

— И про барана, — засмеялся Гаврик.

И в это время ребят неожиданно позвал дед и рукой поманила Пелагея Васильевна. При этом она неестественно вытянулась, став на целую голову выше своего кучера. Обойдя коров, ребята в стыдливом смущении затоптались на месте: они видели, что неожиданно высокой Пелагея Васильевна стала потому, что она сейчас не сидела, а стояла на дрогах, опираясь на короткие обрубки своих ног.

Иван Никитич незаметно, но сердито, точно его ужалила муха, вскинул кверху голову, а Миша, будто оглядываясь на коров, шепнул Гаврику:

— Гляди ей в глаза!

Ребята вплотную подошли к дрогам.

Пелагея Васильевна спросила, как звать одного и другого. Ей уже было известно, что школу ребятам должны построить шефы, и она сказала, что «шефов, ребята, надо хорошо потрясти», и, сжав маленький кулачок, показала, как их надо трясти. Она сказала, что перед детьми фронтовиков они, шефы, должны отчитаться делом.

После этих слов ребята сразу почувствовали приятную непринужденность: с ними разговаривали так просто, что теперь уже не нужно было смотреть только в карие, то взыскательные, то насмешливо-добрые глаза Пелагеи Васильевны. Можно было смотреть и на орден Ленина, который висел на ее гимнастерке, поверх которой надет был распахнутый куценький полушубок.

Пелагея Васильевна, быстро повернувшись на своих обрубках к картофельному полю, прокричала:

— Зоя! На минутку!

К ней подошла молодая рослая женщина с приподнятыми темными бровями.