Радий Погодин - Рассказы о веселых людях и хорошей погоде (илл. Медведев) Страница 19

— Слушай, Роман, скажи лучше сразу: зачем пришёл?

— Вот я и говорю: запалы мы менять умеем.

Роман посмотрел председателю в глаза и выложил всё, что знал про Павлуху.

— Ты, как председатель постройкома, что можешь ответить? Мальчишке четырнадцать лет.

— Не бери за горло, — сказал председатель. Он не стал говорить дальше, а положил перед Романом книгу с четырьмя буквами на заглавном листе — КЗОТ.

И тогда Роман произнёс речь. Он говорил, что довольно стыдно прослыть бюрократом, но ещё противнее, когда люди прячут свою лень и свою холодную кровь за хорошим законом. Потом Роман спросил:

— Слушай, Игорь, может быть, Павлуха и есть главный шкет Советского Союза! Может быть, правы наши отцы, когда гордятся, что пошли на заводы с четырнадцати и успевали учиться в фабзавучах и на рабфаках?

Председатель восхищённо смотрел на Романа. Может быть, он хотел хлопнуть его по спине и сказать: «Ромка, правда твоя». Но вместо этого он растерянно произнёс:

— Не могу…

Неделю прожил Павлуха у Романа. Роман обещал каждый день:

— Обожди, придумаем что-нибудь. Напиши письмо матери, чтобы не волновалась.

Кто-то из ребят предложил накидывать по полтиннику на комсомольские взносы и выплачивать из этих денег Павлухе стипендию.

Отвергли.

Предлагали подделать Павлухины метрики.

Отвергли.

Павлуха ел мало. Всё спрашивал:

— Аня, а сколько этот паштет в банке стоит?

— Тебе зачем?

— Так, интересуюсь…

Павлуха выходил на улицу, будто невзначай заглядывал в магазин, смотрел цены. «Шесть гривен банка, — считал он в уме. — Я одну треть съел. Сахар девяносто. Считай двести граммов… Надо сахару поменьше есть…»

Потом Павлуха шёл в столовую и там считал:

«Гречневая каша с мясом — гуляш — двадцать три. У Ани каша жирнее, известно… Борщ — двадцать одна…»

Стелили Павлухе на раскладушке в кухне.

— Простыней нет, — ворчала Аня. — У нас у самих две смены. Я ему старую скатёрку постлала.

Роман не возражал, говорил только:

— Нам с Павлухой всё равно — хоть на скатерти, хоть на занавеске, лишь бы под крышей.

Однажды вечером к Роману пришёл Игорь. Роман, Аня и Павлуха сидели за столом, ужинали. Игорь разделся, сел к столу и попросил тарелку.

— Слушай, Ромка, — сказал он, — я придумал. Я могу твоего Павлуху в сыновья взять. Будет жить у меня. Мамке его будем посылать каждый месяц деньжат. А что? По-моему, дело.

Роман облизал ложку и постукал ею по широкому прямому своему лбу.

— Какой-то философ воскликнул: «Человек — это неправдоподобно!»

— Ну и дурак твой философ, — улыбнулся Игорь. — Всё правдоподобно. Станем вместе жить…

Роман перегнулся через стол, ткнул Игоря ложкой в грудь.

— А вот ты умный и есть настоящий дурак. Благодетель… Павлуха только и дожидается, когда ты его в сыновья возьмёшь. У него мать есть, сестрёнка, брат маленький. Он на работу пришёл.

Игорь оттолкнул ложку, заскрипел стулом и гаркнул, наливаясь обидой:

— Ты из меня идиота не делай. Как его на работу оформить, если у него даже паспорта нет?

Тогда поднялась Аня.

— Я, наверно, невпопад, — заговорила она необычно звенящим голосом. — Я думаю, в людях должно жить волнение. Вот чтобы не так просто, не так — по одному рассудку. Может, это романтика, я не знаю. Может быть, я глупая. Зато я уверена — людям, у которых это отсутствует, здорово не повезло в жизни.

— Крой, Анюта, — сказал Роман.

Игорь угрюмо отхлебнул из чашки.

— Волнение… А Павлуха вон так и ходит нестриженый… Я к вам с душой, а вы… Павлуха, куда ты? Стой, Павлуха!

Но Павлуха, нахлобучив шапку, уже выскочил из дома.

Роман нашёл его часа через два. Павлуха сидел на скале, что поднялась за посёлком сизой кособокой призмой. Он плакал.

Роман уселся возле него на острый щербатый камень.

— Перестань, — сказал он. — От медведя не плакал, а тут завыл. Давай лучше песню споём.

Предложение спеть песню прозвучало довольно странно. Но Павлухе было всё равно.

— Пой, — сказал он, — тебе что, — и отвернулся.

— Вот именно, мне что. У меня есть дом, семья, работа, учёба. Я сына жду… Зине, Игорю и всем нашим ребятам тоже своих забот хватает… — Роман похрустел пальцами, стиснув их в замок. Казалось, он спорит с кем-то о деле ясном, как дважды два. Вдруг, словно разозлившись на своего упрямого собеседника, Роман сказал: — Дать бы тебе как следует, чтобы людей не оскорблял…

Павлуха отодвинулся от него на самый край валуна. Но Роман дотянулся, снял с Павлухиной головы мохнатую шапку и вытер ему мокрое от слёз лицо.

— Перестань хлюпать. Что у тебя за беда? В школу-интернат — пожалуйста. В ремесленное — будь любезен с нового набора. А сестрёнку твою устроят и мамке пропасть не дадут. Нюни цедить причины нет. А тебе всё мало, всё сразу подавай. Как же — пуп земли вырос. Один философ, знаешь, воскликнул: «Человек — это удивительно!»

— Ты за столом иначе говорил, — пробормотал Павлуха.

— Тогда я про одно говорил, сейчас про другое…

— Тебе легко говорить. — Павлуха подтянул голенища сапог повыше, застегнул ватник на все четыре пуговицы. — Пойду, — сказал он. — Матерь, наверно, моё письмо получила… Обрадовалась, известно…

— Да замолчишь ты, наконец! — крикнул Роман. — Сидит тут и гудит… А моя мать никогда от меня письма не получит… Я тоже шёл! Война была. Немец пёр по дорогам на железных колёсах. А мне шесть лет. Без отца, без матери, без хлеба. Шёл и не плакал. Старый человек меня подобрал. Скрипка у него была в чёрном футляре…

Роман толкнул ногой большой камень, и он покатился в пыльном клубке, увлекая за собой маленькие камушки. Роман глядел, как сшибаются друг с другом каменья, как текут они сухим ручейком.

— Скрипка у него, — повторил Роман. — Главная струна на скрипке порвалась. Он у всех спрашивал: «Простите, не найдётся ли у вас струн для скрипки?»

Люди смотрели на него, как на полоумного. Война кругом, а он струны спрашивает. Я ему пообещал, когда вырасту, сколько хочешь струн куплю, самых толстых, чтобы не рвались. Он засмеялся. Сказал: «Будет у тебя сын, научи его музыке. Вот и всё. Вот мы и квиты… будем».

Роман позабыл, наверное, про Павлухину беду. Он положил руку ему на плечо, встряхнул слегка.

— Песню знаешь? «По дальним странам я хожу и мой сурок со мною»… Этой песне он меня научил… Солдаты-красноармейцы сидели вокруг костра. Концентраты в котелках варили. У дороги их пушка стояла. Они пушку из окружения вытащили. Так с нею шли и не бросали. Дали нам красноармейцы концентратовой каши. Просят: «Сыграй, отец, — может, последний раз музыку слушать…»

Старик достал скрипку, извинился, что одной струны не хватает, и заиграл. Я запел.

Солдаты глаза попрятали. Не так они себе начало войны представляли. Молчали солдаты, когда я кончил петь, только сосали цигарки до такого края, пока в носу палёным не запахло. Старик тогда им сказал:

— Извините, товарищи бойцы, я вам сейчас сыграю другую, очень красивую песню.

Начал он было играть и опустил смычок:

— Простите, товарищи военные, не хватает у моего инструмента голоса для этой песни. Эту песню на серебряных трубах играть нужно. — Он вдруг прижал скрипку к груди и запел: — «Вставайте, люди русские!»

Роман высморкался в большой, как салфетка, платок, нашарил под ногами ещё один камень, тронул его каблуком.

Павлуха смотрел на вершины сопок, лиловые от подкрашенного солнцем тумана. Если бы сейчас война, разве пустил бы Павлуха слезу. Он бы…

— Старик меня в Ленинград привёз. Определил в детский дом. Потом я узнал, что он умер в блокаду… Ты себе и представить не можешь, скольким людям я на свете должен. Всей моей жизни не хватит, чтоб расплатиться. Они про меня и забыли, наверное. Был такой парнишка — Ромка-детдомовец. Был парнишка — Ромка-фезеушник. Почему был? Он есть. Он сейчас стал Романом Адамовичем!..

Роман сильно толкнул камень ногой. Камень покатился по склону, покачался на самой кромке утёса и заскользил вниз, ломая невидимые отсюда кусты.

— Эй вы там! — раздался сердитый окрик. — У вас что в голове?

Снизу из-за утёса показались два сухих кулака. Потом на скалу вскарабкался пожилой человек в брезентовой куртке.

— Это ты толкаешь камни? — спросил он у Павлухи. — Инструмент мне сейчас чуть не сломал…

Роман поднялся, кашлянул.

— Это я, Виктор Николаевич… Виноват…

Пожилой человек посмотрел на обоих исподлобья, как-то смешно шевельнул щекой.

— А хоть бы и так. Недоструганная какая-то молодёжь нынче. У вас по три стружки в голове на брата… Сапоги какие-то напялил, ботфорты… Мушкетёр. — Он кивнул на Павлухины сапоги, вытащил из кармана серебристую коробочку, положил под язык большую белую таблетку, сказал, причмокнув: