Елена Криштоф - Май, месяц перед экзаменами Страница 20

Семинос сидит очень близко от Виктора, не за одной партой — в следующем ряду, но очень близко: и так, что не захочешь, но все равно, глядя на доску, схватишь и его круглую голову, и плечи, тоже кругло обтянутые серой вязаной рубашкой. И на ногах у Семиноса мускулы, оказывается, круглые — что внизу, что вверху: круглые, упорные, сжатые для прыжка.

— Так светило ему что-нибудь, кроме вагончика, или не светило? — не унимается Семинос. — Это — принципиально.

— Не волнуйтесь, Семинос, светило, — говорит Анна Николаевна, причем худое лицо ее становится будто еще уже, огорчение теперь проглядывает на нем сквозь все другие настроения так откровенно — каждому видно.

«Нет, — думает Анна Николаевна, — нет, не потому что хотел выручить, защитить от меня товарища. Если бы хотел защитить от меня товарища… А это скорее подготовка почвы для своих будущих победных шествий. Он не сомневается, что состоятся победные шествия и что придется кого-то локтем…»

Надо сказать, Анна Николаевна очень близка к истине, когда именно так читает мысли Семиноса. А сам Семинос точно специально, чтоб утвердить ее в этих мыслях, продолжает прорываться:

— А я что-то не верю, чтоб каждый так, за здорово живешь, стал отказываться.

— Ах, Семинос, Семинос! — На этот раз в голосе Анны Николаевны нет старательной объективности. Веселое, а пожалуй, даже и злое сострадание слышится на этот раз в ее голосе. — Во-первых, мы ведь начали с положительного героя, который вот именно не каждый, а лучший…

Анна Николаевна делает шаг назад и стучит мелом по доске, напоминая… В самом деле, у всех уже вылетело из головы, что начали они с этих слабо проглядывающих, осыпающихся строчек на старой классной доске.

— А во-вторых, всегда найдется человек, который не даст другого — локтем. А что там — человек! Всегда найдутся люди…

«Так что даже шествие Антонова-старшего, на которое ты ориентируешься, верней всего, окажется не столь победоносным», — добавляет Анна Николаевна про себя и молча смотрит на свой класс. На Виктора: он сидит теперь не так уж напряженно, просто смотрит в окно, потому что надо же куда-то смотреть, когда в голову приходят важные, но не особенно веселые мысли. На Милочку с ее надменной прической, с ее легким, так и незатуманившимся выражением лица. На Нину…

«Вот уж кто не даст другого — локтем…» — думает Анна Николаевна, и взгляд ее становится мягче и теплее.

Глава двенадцатая. Коля Медведев в ней рассказывает о последствиях разговора, затеянного Анной Николаевной

Многие из нас знали историю отца Лени Шагалова. И Анна Николаевна могла бы не говорить с таким таинственным видом: «Один из тех, кто обязан ему жизнью, сейчас живет у нас в поселке». Всем известно: этот «один» — Алексей Михайлович.

Говорят, когда Иван Петрович Шагалов начинал строить наш завод на ровном месте, посреди пустой степи, все было не так, как сейчас. Не было ни подъемных кранов, ни экскаваторов, ни бульдозеров. Траншеи под фундаменты, например, рыли лопатами, и все время по территории будущего завода ходили минеры. У Шагалова дома есть та кой снимок: ровное-ровное поле и вдали маленькие фигурки солдат со щупами.

Снимок вышел очень хороший: сразу понятно, что день был жаркий, что над степью струилось марево, и даже, кажется, можно было услышать, как пели жаворонки и трещали кузнечики. А впереди стоял сам Иван Петрович. Он был в военной форме, только рукава закатаны до локтя. Пыль осела у него на сапогах, и видно, сколько эти сапоги прошагали с рассвета до полудня. Сапоги были грубые, кирзовые, и как раз возле одного из них цвела ромашка. Ромашка тоже так ясно вышла — лепестки сосчитаешь.

Почему-то, когда я смотрел на этот снимок, я совершенно забывал, что дело идет уже о мирных днях. Мне все представлялось: война, только что отбили плацдарм, и лейтенант Шагалов только что водил своих ребят в атаку по этой же нашей Первомайской степи… Вот он стоит и пьет воду из котелка, закинув к небу молодое, почти как у Леньки, лицо.

И ромашка у его сапога была такая живая, такая хрупкая и все же уцелевшая, что казалось, и с лейтенантом ничего не может случиться ни в следующих боях, ни вообще в жизни. Так и будет он шагать в своих кирзовых сапогах, и всегда будет молодой, и всегда рядом с ним что-то будет напоминать войну, во всяком случае бой.

Волосы у него на фотографии прямые, светлые и рассыпаются, как у Леньки. И, как у Леньки, на щеке прорезалась длинная морщинка, похожая на ямочку. Наверное, и по характеру они были схожи. Говорят, на строительстве его называли «ласковый прораб». Это я слышал от Михайловны. Михайловна работала тогда чернорабочей. Еще она говорила: «Время такое стояло: угля по триста кило выпишут — хошь смотри на него, хошь за месяц сожги. На чекушку — с горя выпить — денег не наскребешь. Вот и остается для согрева одно теплое слово. Конечно, если оно не ветром подбито и от души…»

Через четыре года после окончания войны у прораба началась гангрена. Сначала ему отрезали одну ногу, потом другую. Ленька был тогда совсем маленьким, и Иван Петрович часто брал нас обоих к себе в коляску, которую соорудили для него рабочие.

Она была дребезжащая, быстрая и, мне казалось, летала над колдобинами, как птица.

Ленькиного отца в то время называли уже не ласковым, а бешеным прорабом. Само собой, в семь лет я не задумывался, почему у него изменилось прозвище. Дело же заключалось не в том, конечно, что он стал злее к людям. Просто он мчался по поселку наперегонки со смертью в своей чертопхайке, вонявшей бензином, звенящей наподобие кастрюли.

А нам с Ленькой весело было слышать этот приближающийся звон и ждать, пока Шагалов крикнет, тормозя:

— Ну как, кавалерия? Полетим на рысях?

Вчера я заговорил с мамой о тех временах и об Иване Петровиче Шагалове.

— Конечно, если человек знает свой срок, что ему еще остается делать? — сказала мне мать, но я не увидел справедливости в ее словах. Просто такими словами легче всего оправдать свою неторопливость в жизни. — Если бы все мы знали, сколько нам отмерено дней, все спешили бы взять от жизни как можно больше…

«Он спешил не взять, а дать…» — хотел возразить я, но потом раздумал и просто стал примерять обстоятельства последних лет жизни Ивана Петровича Шагалова ко всем своим знакомым. Получилось довольно занятно.

Допустим, без ног, имея в запасе всего три года, оказался бы Ленчик. Навряд ли заторопился бы он, как отец. Скорее, продолжил бы свою жизнь без аврала, в нынешнем темпе. И улыбался бы всем, как сейчас, и помогал бы кому с задачами, кому с перегоревшими пробками. Нашел бы способ, как добраться до них и без ног!

О Викторе я подумал и сейчас же даже глазами заморгал, чтоб отвести свою мысль куда-нибудь в сторону. Такое лицо я увидел перед собой: как раз о таком говорят — трагическое, вернее, трагедийное.

Навряд ли у настоящего Виктора когда-нибудь будет такое лицо. Да я и не желал ему этого, само собой. Не мог он без своих гор, без того, чтоб не быть первым парнем на поселке. Три оставшиеся года были бы для него куда хуже, чем сразу конец. Это уж точно.

В общем, воображал я не об очень веселом, но раз уже принялся за это «кино», меня несло и несло дальше. И тут рядом с тем Виктором я увидел Нину. Как когда-то Мария Ивановна, она выкатывала из подъезда коляску, помогала своему мужу устроиться в ней. Только одна была разница: Нина старалась делать это, когда никого не было поблизости. Не для себя, конечно. И Виктор говорил те же слова, которые слышала когда-то и Мария Ивановна:

— Трудно тебе с двумя…

Тут не было никакого вопроса: ясно — трудно. А все-таки хотелось ему услышать в ответ: «Ничего, я сильная». Или: «Ничего, я выдержу». Но Нина сказала, по мне, так даже лучше:

— Я ведь вас люблю обоих.

И лицо у нее стало не будничное, как только что, а совсем другое. В нем слезы так и переливались, а все-таки была радость, что они вместе и она может помочь. В такое лицо нельзя было смотреть: оно было такое незащищенное, хуже, чем обнаженное сердце на руке у хирурга, — нее на виду.

Не знаю, с чего бы, но мне вот представилась такая картина, и все тут. А потом я стал перебирать уже нехотя: Семинос, Марик-чумарик, Милочка… С Милкой, пожалуй, получилось хуже всего. В этой истории она могла выглядеть только вроде бабочки с начисто вырванными крыльями, и все.

Тут я подскочил на стуле, выругал себя и пошел к матери на кухню. Она чистила картошку на ужин. Я спросил, помнит ли она, что могила Шагалова засыпана не обычной землей.

Мать помнила.

— Удивляюсь, кому пришла в голову такая затея, — сказала она. — Ведь даже поговорка есть: «Да будет земля ему пухом». А тут какой же пух — один свинец.

Но я считал, что рабочие нашего завода придумали здорово. На могилу Шагалова, кто в кепке, кто в чем, они принесли той земли, что была в котловане главного корпуса. Тогда только начинали рыть котлован. А в земле этой было гораздо больше патронов, чем самой земли. Старых патронов в позеленевших, спекшихся медных рубашках. В пальцах они рассыпались прахом и просто кричали о том, из-за чего умер прораб Шагалов.