Людмила Матвеева - Ступеньки, нагретые солнцем Страница 22

Катин костюм Ночи кажется ему волшебной фантазией. Синяя ночь. Звёздочки на плечах, крупные звёзды на юбке. Синее с золотом. Смысл не во времени. Часовщик из сна, Яков Бернардович.

— Время! Время!

Тимка вздрагивает. Галина Ивановна стучит по столу ладонью. Праздник кончился.

Они все выходят на улицу. Снега почти не осталось. И холодный ветер пахнет весной. Сырой асфальт пахнет весной. Бензиновое, облако, осевшее от проехавшей машины, тоже сегодня пахнет весной.

Тимка несёт под мышкой резиновые сапоги. Без них ногам легко. Тимке кажется, что, если бы он захотел, он мог бы сейчас взлететь и немного полетать над городом. Ему хочется сказать об этом Кате. Лёгкость и радость, свет и музыка. А Катя? Катя идёт рядом. Но куда она смотрит? Она смотрит не на Тимку, а куда-то в сторону. А что там в стороне? А там идёт им навстречу Надежда со своей нотной папкой. Она ест мороженое, улыбается Тимке, кивает, останавливается:

— Что это вы гуляете так поздно? Да ещё с девочкой! А зачем сапоги? А как зовут эту девочку?

Катя молчит. А Тимка бормочет:

— У нас был праздник. Двадцать третье февраля. Восьмое марта.

— Ну ты даёшь! — смеётся Надежда. У неё белые зубы, а в синем воздухе пахнет весной. Огни в окнах тёплые, золотые. Синее с золотом. И ветки качаются тревожно.

А Катя? А Катя медленно уходит. Уходит не оборачиваясь, всё дальше, дальше от Тимки. Вот сейчас он рванется, догонит. Но Надежда держит его за рукав. Дело, конечно, не в том, что держит за рукав. Но она что-то говорит. Да и не в этом тоже дело. Тимка не слушает, что она говорит. Но почему-то он не может решиться повернуться и уйти. Он оглядывается. Кати уже не видно. И когда Кати становится не видно, Надежда спрашивает:

— Куда же она ушла? Даже «до свидания» не сказала! Какая невоспитанная девочка.

Надежда отпускает его. Больше не держит рукав и ничего не рассказывает.

— Пойду, — говорит Тимка и ещё некоторое время стоит на месте.

Только когда Надежда первая пошла, махнув рукой, он делает шаг от неё и идёт вслед за Катей. И знает, что не догонит.

Какие тяжёлые, оказывается, эти папины сапоги, которые Тимка несёт под мышкой.

Жёлтая комната

Тимка спит и видит сон. Жёлтая комната — не то обои жёлтые, не то просто много света. Коричневая мебель, круглый стол посредине. За столом сидит Ван Ливаныч и ест жёлтую дыню. Тимке очень хочется дыни, но он стесняется попросить. А Ван Ливаныч не видит Тимки. Тимки хочет сказать: «Ван Ливаныч, я здесь». Но, как бывает во сне, сказать он не может. И сам понимает, что это сон. На стене висит портрет. Сначала Тимке кажется, что это Лермонтов. Но он не совсем похож на Лермонтова — немного похож, а немного не похож. Почему-то для Тимки это важно — выяснить немедленно, Лермонтов или нет. Но выяснить он не может. А Ван Ливаныч знает, но он ест дыню и молчит, и не смотрит на портрет. На пиджаке Ван Ливаныча много орденов, Тимка видел их только один раз, в День Победы. И вот теперь увидел во сне. Тогда, в День Победы, Тимка встретил Ван Ливаныча на улице, ордена горели на солнце.

— Что ты так смотришь? Я был кинооператором на фронте. Мы снимали бои и атаки, передышки и подвиги. Никаких подвигов я не совершил… Завтра занятия, не забудь.

Как же никаких подвигов, когда столько орденов?

Но Тимка тогда ничего не спросил, постеснялся. Сказал «до свидания» и пошёл себе.

Это было наяву. А в Тимкином сне Ван Ливаныч с аппетитом ел дыню. Потом вытер усы носовым платком и стал ходить по комнате из угла в угол. А Тимка лежал на большой оранжевой тахте и спал во сне. Это было удивительно: он знал, что видит сон, и спал во сне. И хотя спал, видел, как Ван Ливаныч ходит по комнате. Потом неслышно отворилась дверь, и вошла Катя. Она сказала:

«Ван Ливаныч, я ищу Тиму».

Тимка собрался крикнуть:

«Я здесь! Вот я!»

Но он не мог ничего крикнуть. Страшная скованность, которая бывает только во сне, напала на него. И Ван Ливаныч ничего не сказал Кате, а только пожал плечами, потому что он не видел Тимку. Неужели и Катя не увидит его? Раз Ван Ливаныч не видит, то никто не увидит. Тимка для них как бы человек-невидимка. Вал Ливаныч стал на стол и снимал кино: Катю, желтую комнату, портрет Лермонтова (или не Лермонтова?). Тихо журчала кинокамера. Тимка очень хотел, чтобы Катя не уходила, чтобы она увидела его. Неужели так трудно увидеть Тимку? Он мысленно твердил: «Вот же я, вот я, вот он».

И Катя увидела его. Она подошла к оранжевой тахте и сказала:

«Тимка, проснись. Что ты всё спишь?»

Он хотел проснуться и не мог. Хотел встать на ноги и не мог. Жёлтая бабочка билась о стекло. Стояло у стены коричневое кресло в жёлтых полосках. А за окном рос подсолнух, как в деревне у деда Тимофея.

Катя поправила волосы, как поправляла всегда. Тимка любил смотреть, как она поправляла волосы. Поднимет руку и сердито отведёт чёлку со лба. А когда опустит руку, чёлка опять станет, как была.

Ван Ливаныч сказал:

«Надо верить в себя. Если веришь в себя, можно идти вверх. Если не веришь в себя, будешь идти вниз. Понимаешь?»

Катя кивнула. Хотя Тимка знал, что эти слова Ван Ливаныч сказал для него, а не для Кати. Тимка даже во сне знал, что Ван Ливаныч и Катя не знакомы друг с другом.

Потом стали бить большие часы в углу, Ван Ливаныч куда-то исчез, а Катя осталась. Она стояла совсем рядом. Тимка никогда не видел её так близко. Катя улыбалась, уголки рта были приподняты, в глазах светились тёплые лучи. Тимка видел в Катиных глазах отражение жёлтого окна и подсолнуха — вот как близко были Катины глаза.

Тимка сделал над собой усилие и всё-таки проснулся.

Ни жёлтой комнаты, ни Кати, ни подсолнуха. Звенит будильник, за окном серые сумерки. А он отчётливо слышит Катин тёплый голос:

«Тимка, проспись. Что ты всё спишь? Проснись! Проснись!»

— Тима, пора в школу, — говорит за дверью мама. — Лена, пора в садик! Скорее, скорее!

Весёлые звери

Больше всего Тимка любит снимать зверей. Злых и добрых, весёлых и печальных. Когда у него грустное настроение, он снимает грустных зверей. Его последняя картина так и называлась: «Грустные звери». Ван Ливаныч похвалил Тимкину работу; он долго шевелил усами, потом сказал:

«Есть настроение. И есть правда. В искусстве это главное правда. И настроение. Чтобы оно заражало. Тебе грустно, и мне грустно ты сумел меня заразить. Понимаешь?»

Сегодня Тимка снимает новый фильм, он назовёт его «Весёлые звери».

Он подходит к вольере с обезьянами. Самое развесёлое место в Зоопарке. Мартышка сидит на жёрдочке, высоко, и чистит апельсин. Она внимательно занимается своим делом, аккуратно сильными пальцами снимает оранжевую корку. Другая мартышка из дальнего конца клетки смотрит. Лицо такое серьёзное, глаза строгие. И когда апельсин очищен, вторая мартышка бросается сверху, чтобы отнять. Но та, первая, не зазевалась. Она удирает на трёх ногах, а в четвёртой держит апельсин.

Тимка наводит на них кинокамеру; наверное, получатся хорошие кадры, почти как по телевизору «В мире животных».

Обезьяна с апельсином быстро съедает апельсин. Не отдала. Даже не поделилась. Наверное, думает: «Не надо было отнимать. Попросила бы по-хорошему, другое было бы дело».

Нет, животные в клетках не только грустные. Даже в неволе есть у них свои весёлые минуты.

Тимка снимает пыряющих уток на пруду. Весело брызгаются пушистые утята. У селезней шапочки из зелёного бархата.

На площадке молодняка львёнок и щенок овчарки качаются на качелях, совсем таких же, как у Лены в детском саду. Лена очень любит качаться на этих качелях. Когда Тимка приходит за ней в садик, она просит: «Тима, покачаемся на качелях». Тимка садится на один конец доски, а Лена — на другой. Он кажется себе в это время большим и очень тяжёлым. Леня взлетает вверх и громко визжит, хотя доска поднимается совсем невысоко. Но Тимке невысоко, а маленькой Лене высоко. А может быть, она визжит просто так, чтобы было больше шуму.

Львёнок сидит на своём конце доски, а щенок — на своём. И качели плавно ходят вверх-вниз. Львёнок открывает пасть; Тимке кажется, что он улыбается. А щенок радостно визжит. И все дети и взрослые, которые смотрят на них, весело смеются. И Тимка смеется.

Женщина с большими бусами говорит мальчику в клетчатой кепке:

— Смотри, смотри, Вадик! Мальчик снимает кино. Хорошо, когда у человека есть увлечение. А у тебя, Вадик, нет увлечения. Я тебе сколько раз говорила — выбери себе увлечение. У других детей есть, а у тебя нет.

Она говорит ровно, без всяких интонаций, от этого Тимке кажется, что она гудит. Вадик молча слушает, кивает. Он, наверное, согласен, что хорошо, когда у человека есть своё увлечение. И плохо, когда у человека нет никакого увлечения. Тимке стало жалко этого Вадика, он подмигнул ему: ничего, мол, не тушуйся. Подумаешь, увлечение. Нет — значит, будет. Но Вадик виновато смотрит на свою маму. А она гудит и гудит.